Труды и дни Свистонова - Константин Вагинов

– Вот видите, – приветствовал он рукой и словами вышедшую на веранду Зою Федоровну, – я не забыл, что сегодня день вашего рождения. Хоть и без приглашения, но приехал. – Это был довольно грузный, пожилой человек, желтолицый, с слегка вьющимися седыми волосами, одетый в высшей степени неряшливо. Брюки у него кончались фестонами, жилет был покрыт жирными пятнами.

Поздоровавшись, опять ушла Зоя Федоровна хлопотать по хозяйству.

Гости все время перебрасывали платок и произносили слова, время от времени вставали на колени, стараясь не запачкать платья. Темно-синяя каскетка Вани Галченко, стоявшая на отдельном стуле, постепенно наполнялась. Карандашики, перочинные ножички, брошки, кольца, записная книжечка блестели в ней на солнце.

Прислуга, высунувшись из дверей веранды, радостно смотрела на приехавших повеселиться. Полная, румяная, босая, веселая, она любила гостей Зои Федоровны, всегда вежливых и предупредительных. Сейчас она смотрела, как Павлуше Уронову, солидному и противящемуся, завязывают глаза, как сажают его на табуретку, как лысый Сеня Ипатов держит каскетку, наполненную вещицами, а птичка, став на цыпочки и вынув карандаш в серебряной оправе, тоненьким голосом, задыхаясь от смеха, спрашивает, что этому фанту делать. И Павлик Уронов, подумав, придавая своему голосу замогильный характер, произносит: «Вращаться на одной ножке». И видит растрепанная прислуга, что там, где стоит металлический розовый шар у клумбочки цветов, Ваня Галченко, подняв ногу и скрестив руки на груди, начинает вращаться.

– Еще, еще, – кричат все и аплодируют. И он вращается все быстрее и быстрее. Птичка вынимает записную книжечку из каскетки и опять спрашивает: «А этому фанту что делать?» – и задорно смеется.

Опять думает Павел Уронов и, подняв руку вверх, возможно выше, возглашает: «Кормить голубей».

И вытянув шею, Даша видит, как расставляются стулья в один ряд, как садятся гости и как быстро поворачиваются головы, и видит она, что Наденьку поцеловал Куку.

После обеда стала сходиться вечерняя публика, т. е. дачники. Становилось свежо, и Зоя Федоровна раздала гостям свои теплые вещи. Дамы получили платок, жакетку, шарф. Уронову она накинула на плечи малиновую бархатную кофту, предназначенную к перешивке и потому захваченную.

Началось демонстрирование талантов.

Уронов декламировал:

Качает черт качелиМохнатою рукой…

Он декламировал громко, блестяще, и его синий костюм приятно выделялся на фоне зелени. Паша, запинаясь, – свои стихи.

Шансонетку про клоуна исполнила птичка. Психачев, положив ногу на перекладину забора, беседовал со Свистоновым.

– Понимаете, я для вас интересный тип. Возьмите меня в герои. Я дал по морде австрийскому принцу, и за мной бегают женщины. Это все тля там собралась. Охота вам с ними возиться, – посмотрел он на гостей. – Я – другое дело. Что? слушаете? Хотите, я про них всех расскажу вонючие случаи? Ладно? А вы меня не забудьте! Обязательно вставьте. Выньте записную книжку и записывайте.

Свистонов, улыбаясь, вынул аккуратную книжечку.

– Я доктор философии. Не верите? Вы можете описать меня со всей моей слюной и со всеми моими вонючими случаями. Да, я честолюбив. Скажите, вы талантливы? вы гениальны? Вы хорошо меня опишите. Я хочу, чтобы все на меня показывали пальцем. Фамилию оставьте ту же – Психачев. Это звучит гордо.

– А женщины действительно за вами бегают? – спросил Свистонов, улыбаясь.

– Я вам расскажу. Знаете – озера, Швейцария и тому подобная ерунда. Я был студентом, я ее мучил на фоне гор, мучил и не взял.

– Не смогли? – спросил Свистонов.

– Мне нравится мучить женщин.

– Знаете, это старо, это не годится для романа. Свистонов, опустив книжку, играл карандашиком, прикрепленным серебряной цепочкой к карману.

– Попробуем иначе подойти к вам, – сказал он. – Вы – тихий, незатейливый человек, любящий мелочи жизни. Вас не влекут мировые вопросы, потому что вы знаете, что с ними вам не справиться. В вас не творческое, а бабье любопытство. Вы слушали философию из любопытства и ботанику изучали из любопытства…

– Да знаете ли, я и в университет поступил, чтобы его охаять. Без всякой веры философию изучил и докторский диплом получил, чтобы над ней посмеяться.

– В вас есть нечто не от мира сего, – пошутил Свистонов.

– Жизнь моя пропадает, художественно построенная жизнь! – горестно воскликнул Психачев. – Сам я не могу написать о себе. Если б мог, к вам бы не обратился.

– Все это романтика, – сказал Свистонов, пряча карандаш. – Поинтереснее расскажите.

– Какого же тут черта романтика, – стал брызгаться слюной Психачев, приблизив свое лицо к лицу Свистонова. – Человек всю свою жизнь прожил с желанием все охаять и не может, ненавидит всех людей и опозорить их не может! Видит, что все его презирают, а их на чистую воду вывести не может. Если бы я имел ваш талант, да я бы их всех под ноготь, под ноготь! Поймите, это трагедия!

– Это происшествие, уважаемый Владимир Евгеньевич, а не трагедия.

Раздалось:

Не счесть алмазов в каменных пещерах…

Психачев молчал, молчал и Свистонов. Темнело.

В окнах дома, ярко освещенного, видны были силуэты, державшие друг друга в объятиях, медленно идущие.

– Неужели я, по вашему мнению, не интереснее этих людей? – прервал молчание собеседник Свистонова.

– Это все пустяки. Все люди для меня интересны по-своему.

– Я не об этом вас спрашиваю, не для вас, а вообще.

На крыльце, а затем в саду показалась Зоя Федоровна. Свистонов, заметив приближающуюся белую фигуру, быстро проговорил:

– Дайте ваш адрес, – и в темноте записал.

– Что же вы здесь стоите? – появилась Зоя Федоровна перед умолкшими. – Вы ведь танцуете? – обратилась она к Психачеву.

Психачев поклонился.

– Танцую, танцую, Зоя Федоровна.

Входя в дом, они столкнулись в дверях с Наденькой и ритмически двигавшимся за ней под музыку Куку.

– Куда вы?

– Натанцевались. Идем в сад освежиться, – задыхаясь, ответила Наденька.

– Ладно, только смотрите, скорей возвращайтесь. Наденька и Куку сели на скамейку.

– Луна, – сказал Куку, – это романтика.

Но в наш трезвый век нам не нужна романтика… И однако, Наденька, уж такова подлость человеческой натуры, луна на меня действует. Вспоминаешь, вспоминаешь, вспоминаешь. Он отодвинул ветку и продолжал:

– Разные легенды, предания старины глубокой. Мне хочется сейчас говорить под музыку, Наденька, о гибельных двойниках, о злых рыцарях, о прекрасной горожанке! Хотел бы я жить в те времена отдаленные. Вижу я себя в готическом замке, в ночной классический час…

Поясняющим шепотом:

– Полночь. И своего двойника. Он высок, пепельно бледен и манит меня за собой. Сам опускается мост, цепями гремя. Выходим мы в черное поле, и там мой двойник бросает мне перчатку, и мы деремся, и мучаюсь я, – ведь в замке высоком моем осталась жена молодая моя на одиноком покинутом ложе. Это вы, Наденька!

– Это чудесный фильм, – ответила Наденька. – Как жалко, что музыка смолкла!

– Ах, Наденька, Наденька, – произнес Куку, – будьте воском в моих руках. Какого я из вас создам человека!.. Мы будем жить тихо-тихо; хотя нет, мы будем путешествовать. Мы посетим достопримечательные страны, увидим памятники, пожалуй, и я прославлюсь, вот только ленив я ужасно…

– Я не брошу кинематографа, – покачала головой Наденька.

– Неужели и для меня не бросите? – стараясь говорить шутливо, спросил Куку.

– Смотрите, там Паша.

Действительно, Паша стоял на освещенном крыльце и искал глазами Наденьку в темноте сада. Куку и Наденька замерли.

– Какой неприятный человек, – тихо сказал Куку. Но Паша, постояв, нерешительно вернулся обратно. Публика, покачиваясь, шумно расходилась. Свистонов прошел за калитку с Ивановым:

– Мне говорили про вас, что вы – пренеприятный человек.

– Досужая сплетня, – ответил Свистонов, беря под руку Иванова.

– Писателем быть, – сказал Свистонов, – не особенно приятно. Надо не показать много, но и не показать мало.

– Прежде всего, не следует причинять горя людям, – заметил Иванов.

– Конечно, – ответил Свистонов. – Какая сегодня тихая ночь! Какой прелестный человек Иван Иванович Куку! Прелестнейшие устремления! Необыкновенная тяга к великим людям! Вы давно с ним знакомы? – спросил он у Иванова.

– Да лет пять.

– Скажите, чем вы объясните, что он…

Рано утром вернулись Свистонов и Иванов на дачу. Зоя Федоровна еще спала среди хаоса предметов, бумажек, гор окурков, подарков.

Она нежилась в своей постели и вздыхала.

– Ну, как, – спросила она за обедом Иванова, – понравился вам Свистонов?

– Очаровательный человек.

– Ну, теперь подождите.

Куку с каждым днем убеждался, что Наденька – Наташа, и появлялись в нем сила воли и духовное упорство и то многообразие способностей, которые сопутствуют нарождающейся любви. Казалось, он помолодел. Его глаза приобрели блеск молодости, члены стали гибкими. Он чувствовал, как в нем играет жизнь. От него начало исходить настоящее очарование.