Елена Блаватская - Александр Сенкевич

Она познает способы, которые выведут ее из обыкновенного, нормального состояния.

…Посещение вместе с дядей Семипалатинска и его окрестностей в четырнадцать лет позволило заглянуть за черту горизонта культурного мира. На этой земле, граничащей с Сибирью и Монголией, Леля впервые услышала о волшебной стране Шамбале, о древних верованиях и обрядах. Эта культурная периферия стала перекрестьем нескольких религиозных дорог: староверческой, буддийской (в ее тибетском, ламаистском виде) и шаманистической. На последней, шаманистической, главным указателем была магия.

В скитах, ближе к Алтаю и на самом Алтае, можно было встретить старцев: беседы с ними позволяли понять, что во всех религиозных воззрениях есть нечто общее, важное для судьбы человека. Разные религиозные идеи соприкасаются друг с другом многими аспектами, но, чтобы осознать, в чем заключается это общее, в чем состоит скрытая в них истина, необходим универсальный ключ — эзотерическое знание.

По-видимому, зернышко этой крамольной идеи было уже посеяно в сознании четырнадцатилетней девушки, чему способствовали встречи со староверами. Старообрядчество хранило живое религиозное чувство: раскольнический религиозный дух отстоял свою независимость, не поддался диктату государства. Раскольническая идея существования людского сообщества, в котором царят справедливость и добро, идея Беловодья, града Китежа соприкасалась с ламаистской идеей существования другой волшебной страны — Шамбалы.

Возможно, название «Шамбала» восходит к имени Бога Шивы — Шамбху, высочайшего существа в индуизме, олицетворяющего созидающие и разрушающие силы в универсуме, и к санскритскому слову «алай» — «обитель». Но имеет хождение и другая этимологическая версия этого понятия, возводящая его к санскритскому слову «шамбари», что означает «волшебство», «колдовство», откуда и перевод — «волшебная страна».

Похоже, что путешествие в Семипалатинск и его окрестности подвело черту под детством и отрочеством Елены Петровны. Началась другая, взрослая жизнь, отягощенная трудностями становления ее личности и обретения общего языка с окружающим миром. Пришла зрелость.

В январе 1846 года дедушка Андрей Михайлович Фадеев получил новое назначение — управляющий государственными землями в Закавказье. Ее отец, как всегда, находился где-то далеко, на очередных учениях. Теперь он был в чине ротмистра — сорокасемилетний красавец с седыми висками и мужественным лицом.

Дедушка, бабушка и тетя Надежда немедленно отправились в Тифлис, как только получили известие о новом назначении. Леля, Вера и Леонид были оставлены на попечение тети Кати и ее мужа Юлия Федоровича Витте. Они переселились в загородный дом за Волгой. Как и в прежние времена, ее неотлучно пасли две гувернантки.

В конце мая 1847 года они стронулись с насиженных мест — отправились в Тифлис. Путь оказался долгим, но не изматывающим и не однообразным. Сначала поплыли пароходом «Св. Николай» от Саратова вниз по Волге до Астрахани, затем другим военным кораблем «Тегеран», испускавшим густые клубы дыма, — по Каспийскому морю и с остановками в Петровске и Дербенте доплыли до Баку, а потом уже на перекладных по Военно-Грузинской дороге добрались до самого Тифлиса. Эта дорога заняла около двух месяцев.

Внешне Ляля изменилась к лучшему, превратилась в миловидную барышню-блондинку со здоровым цветом лица. В то время в моде были бледные или со слабым румянцем лица, прямой лоб, малоразвитые скулы, тонкая кость, маленькие руки и ноги, томные или страстные глаза. Грациозность в ней отсутствовала, но зато переполняли энергия и жажда любить и быть любимой. Теперь она вполне соответствовала своему имени Елена — избранная, светлая.

Одетая в белый батистовый пеньюар, утопая в пене кружев, она пила маленькими глотками из изящной чашечки шоколад и делала вид, что над чем-то напряженно размышляет. Наскоро покончив с завтраком, взяла книгу и раскрыла то место, которое с вечера заложила бисерной закладкой. Это была «История Лигурии со всеми достопамятными происшествиями, тамо бывшими». Книга редкая, напечатанная в 1781 году в типографии масона Николая Новикова. Она еще раз прочитала отмеченное: «Сохраните в глубине вашего сердца сию ревность к вольности: ибо она, будучи спомоществуема мужеством и храбростью, преодолевает наконец все препятствия и неудобства; предки ваши, не успев в своем намерении, оставили вам приобретать сию бессмертную славу».

Как ей не хватало вожделенной свободы!

Она с нетерпением ждала, когда ее освободят от всей этой галиматьи — опеки гувернанток, экзерсисов и немецкой грамматики.

Дом, который они занимали, был очень нарядным. В нем почти всегда царила праздничная атмосфера, особенно по вечерам, когда зажигались канделябры, лампы и кенкеты. В полумраке неслышно передвигались слуги, таинственно выступали из темных ниш кружевные занавеси, неожиданно расцветали цветы на окнах, мерцали, соблазняя, большие зеркала с подзеркальниками. Навощенные паркетные полы отражали это великолепие жизни и словно двумя руками отталкивали громоздкую черную мебель, которая давила на них бесцеремонно и основательно. Маленькие язычки свечей зябко поеживались, временами радостно взвиваясь вверх.

Они жили все-таки в необыкновенном месте — в бывшем доме князя Александра Герсевановича Чавчавадзе, известного грузинского поэта, чья старшая дочь Нина вышла замуж за Александра Грибоедова, растерзанного чернью в Тегеране.

В Тифлисе их приняли гостеприимно, затаскали по гостям, приветили и обласкали с обычным грузинским перебором.

Ее разбирало любопытство. Она прислушивалась в одиночестве к огороженному многими стенами пространству дома, надеясь услышать что-то из его прежней жизни, какую-нибудь захватывающую романтическую историю. Она догадывалась, что необыкновенная тревожная тайна существует в любви Грибоедова и Нины Чавчавадзе. Эта тайна давила на новых домочадцев, создавала в их взаимоотношениях небывалую прежде, странную натянутость. Какое-то всепрощающее сострадание и безмолвная скорбь охватили дом, и всего хуже было то, что никто из взрослых не решался рассказать ей хотя бы часть правды. Словно сговорившись, они заводили с ней речь о посторонних предметах, но о самом главном, о том, что ее интересовало более всего, молчали.

— Леля! — вдруг послышался из гостиной нетерпеливый голос бабушки Елены Павловны. — Иди сюда! Поговорим.

Ее внешние отношения с бабушкой за последние несколько дней изменились к лучшему. Она старалась выглядеть воплощенным смирением. Кажется, только и была занята одной мыслью: как бы сдержаться и не нагрубить кому-нибудь из окружающих. Особенно ее выводила из себя гувернантка, которая как-то сказала, что барышне с ее взбалмошным характером ни за что не выйти замуж, даже за какого-нибудь общипанного ворона.