Совместить несовместимое. Роман - К. Феофанов

В госпиталях не было никакой диагностической лабораторной базы. Больные не размещались по заболеваниям. Смешанное размещение приводило к перекрёстным заражениям, существовала постоянная угроза эпидемического распространения инфекционных заболеваний. А пик смертности приходился на первые дни после прибытия военнопленных в спецгоспиталь.

В первые годы пребывания немецких военнопленных в советских лагерях, пока система ГУПВИ только формировалась, были значительные трудности в медицинском обслуживании и снабжении продуктами, вследствие чего заболеваемость и смертность достигали 70—75% от общего числа военнопленных. Зигфрид многократно произносил эту фразу, хорошо известную и немцам, и русским: «Was dich nicht umbringt, macht dich stark». «То, что тебя не убьёт, сделает сильнее». Выжить в таких условиях можно было только чудом. С моим другом Зигфридом это чудо произошло.

Изменения в СССР оказались ещё более непредсказуемыми и тотальными, чем в Западной Европе. В августе 1991-го, после попытки антигорбачёвского государственного переворота была запрещена деятельность Коммунистической партии, а в декабре принято Беловежское соглашение, провозгласившее прекращение существования СССР «как субъекта международного права и геополитической реальности». Огромная «империя зла» (как назвал её Рональд Рейган, когда мне было 13 лет), десятилетия державшая в страхе не только восточно-европейских сателлитов, но и весь западный мир, потерпела поражение в «холодной войне». И наконец-то, как об этом мечтали не только мои родители и даже я, но и вся европейская интеллигенция, ушла с исторической сцены, справедливо уступив место, как мы тогда считали, демократической России.

Мы с моим отцом тогда особенно не возражали, приветствуя ожидаемое «демократическое развитие». Но всё же выражали обоснованный скепсис насчёт демократичности, уже тогда вряд ли ошибаясь по этому поводу. Историческая значимость распада советской империи для всего остального мира была сопоставима разве что с крахом древнеримской империи, о котором можно было судить только по учебникам. В первую очередь, именно фатальное ослабление СССР, следствием которого явилось не только горбачёвское «новое мышление», но изменение мировой геополитической конфигурации, в конце восьмидесятых привело к объединению двух Германий и «выведению на проектную мощность» «мегапроекта» европейской интеграции.

С крушением СССР открылся и «железный занавес». Советские люди получили возможность выезжать за границу, посещать западноевропейские страны и США. И если в 1990-м году ещё требовалась выездная виза, разрешение от властей СССР своим гражданам временно покинуть территорию страны, то в 1991-м стало достаточно визы той страны, которую советский гражданин хотел посетить. Новые свободы возникали каждый день. Дискуссии на ранее неслыханные темы с заседаний съездов народных депутатов транслировались из Кремля на всю страну. В магазинах не было еды, а сахар и водка выдавались по именным карточкам. Но сердце советского гражданина было снова преисполнено надеждами на светлое будущее.

Потом наступили либерализация цен и грабительская приватизация. В считанные часы многократно дорожали товары, а прежнее общенациональное достояние, заводы и недра, благодаря «залоговым аукционам», переходили в частные руки преступных «предпринимателей», приближенных к преступной власти. Так возникло небывалое социальное расслоение и когорта «олигархов», владеющих собственностью, которая досталась им даром благодаря приближённости к власти.

Падение «железного занавеса» сказалось и на противоположных потоках. Из западных стран в новую Россию, – конечно, не такой сильный, как из России на Запад, – хлынул поток людей, в одночасье поверивших в глубину и неотвратимость российской перестройки и победы над коммунизмом, воспринявших их как единение и воссоединение России с Западом. Исчезновение административных препятствий на посещение ранее недоступного СССР многие западные немцы расценили как избавление России от «разного рода проблем» и готовность стать «почти такой же страной, как Германия или Франция». Оформив российскую визу, тысячи поверивших в «исправление» России устремились на Восток с целью насладиться торжеством демократии и исторической справедливости.

Многих из них, конечно, поразили величественный Кремль и Красная площадь, прекрасные православные соборы и богатые музейные экспозиции, посвящённые Великой России и её историческим героям – Ивану Ужасному14 из XVI века, Борису Годунову и ополчению Минина и Пожарского из начала XVII века. И всё же они, первые западные посетители новой России, смею думать, увидели только вершину айсберга. Услышали, но не вполне осмыслили содержание елейных проправительственных лозунгов о гласности, демократизации и обновлении. Посетили замечательные туристические достопримечательности в разных городах России, но так и не поняли, что же на самом деле происходило в стране. Не поняли главного о России, переживающей новый страшный излом в своей многовековой истории. Преобразование формы и оболочки, отнюдь не делающее общество более гармоничным и справедливым. Скорее, даже наоборот.

Изломы и противоречия времени смогли, однако, почувствовать и правильно распознать мои родители, Владлен и Виктория Колабуховы. Из всех празднорадующихся западных радетелей демократии, ставших гостями новой России, только мои родители выстрадали и заслужили эту поездку в такой степени, которая в принципе никогда не могла присниться рядовому немецкому гражданину. В течение двадцати трёх лет вынужденной эмиграции в каждый из тысяч дней они вспоминали свою Родину, думали о ней и мечтали снова увидеть, побывать, почувствовать запахи улиц и утреннюю прозрачность московских дворов. Сегодня это кажется почти наивным, но на протяжении всей своей западной жизни они постоянно вспоминали отрывки детских советских стихов. И мечтали хотя бы на мгновение вернуться в когда-то великую, прекрасную и абсолютно уникальную Родину, теперь пребывающую в состоянии исторической растерянности.

И вот многолетние мечты стали реальностью. Им, гражданам ФРГ, удалось приехать в обновляющийся и перестраивающийся СССР. Папа и мама, конечно, никак не могли довольствоваться кремлёвскими и московскими достопримечательностями. Их потянуло в Ярославль – на Родину мамы. Им не терпелось обсудить с оставшимися в живых коллегами из конца 1960-х, как обычно формулировали в СССР, «международное положение». Не опасаясь открыто высказывать своё мнение и охотно делясь потусторонним, во многом непонятным для новых бывших советских граждан, двухдесятилетним опытом западной жизни, мои родители встречали то оголтелую возбуждённую поддержку новых российских «западников», то сдержанный скептицизм «патриотов», то откровенную враждебность за десятилетия успевших заматереть, «коммунистов». Справедливости ради следует сказать, что родители никогда не были ни оголтелыми коммунистами, ни бескомпромиссными антикоммунистами, ни махровыми западниками, ни убеждёнными славянофилами. Они были разумными людьми – взвешивающими, думающими и понимающими ценность западных свобод, равно как и советскую и российскую специфику. Уже в начале девяностых годов они выражали сомнение в возможности переноса западного менталитета и образа жизни на «1/6 часть суши», или хотя бы только в Россию. «Разные планеты, разные цивилизации», – любил повторять отец:

Oh, East is East, and West is West, and never the twain shall meet,Till Earth and Sky stand presently at God’s great Judgment Seat.

Это были стихи Редьярда Киплинга из «Баллады о Востоке и Западе»: «О, Восток есть Восток, Запад есть Запад, и не сойдутся они никогда, Пока Земля и Небо не предстанут пред великим Божьим судом».

Конечно, также существовали объединяющие немецкие и английские высказывания: «Ost und West, daheim das Best». «East or West, home is best». «Восток ли, Запад ли, а дома лучше». Но все они годились для Запада – Германии и Великобритании, и совсем не для России. Хотя, конечно, дом для любого человека оставался домом, и он всегда был лучше, чем любые замечательные страны. В западных пословицах не было противопоставления Запада и Востока. И ничего не говорилось про Россию, хотя, конечно, никому на Западе не приходило в голову считать Россию Западом. Уж скорее Востоком. Ну, или чем-то посередине. Именно здесь начиналось самое интересное. «Россия ведь не Индия, не страна мусульманского Востока и не Китай!» – возмущались оппоненты отца. И он всегда устало и парадоксально доказывал, что Индия и Китай, и даже исламские страны Ближнего Востока русским многократно ближе, чем Германия и, тем более, Великобритания или США.

Что Россия – в целом восточная страна, с минимальным набором западных черт, искусственно перенесённых на русскую почву. Как правило, совершенно чуждых по духу и потому исключительно плохо прижившихся. Тогда, в годы всеобщего торжества Запада и западников, в определении дальнейшего вектора российского развития дискутировали очень много и на каждом углу. С лихвой компенсируя прежний недостаток разговоров, когда это можно было делать только шёпотом, ночью и на кухне – слушали себя и не слушали окружающих. И конечно, совсем не слушали моего отца – многократно больше, чем сотни миллионов советских граждан, разбиравшегося в подобных вопросах. «На собственной шкуре» испытавшего, что такое Запад, и что такое Восток. Для многих постсоветских граждан он был абсолютной экзотикой, и его почти никто не понимал.