Создатель. Жизнь и приключения Антона Носика, отца Рунета, трикстера, блогера и первопроходца, с описанием трёх эпох Интернета в России - Визель Михаил

Пелевин, как обычно, сохранил фигуру молчания, не ответив на посланный через агентов вопрос, так что подробности этого «шапочного знакомства» остаются загадкой – но, возможно, они всплывут в каком-нибудь следующем романе, как всплыло в 2017 году, уже после смерти Носика, хлёсткое словечко iFuck, проскочившее в его ЖЖ[51] в июле 2003 года.

Но вернёмся к нашим младоконцептуалистам.

4-м томом «Медицинской герменевтики» был том «Младший инспектор», который состоял из текстов младших инспекторов. И для этого тома Антон написал большой, значительный, важный текст, посвящённый теме, которая профессионально его впоследствии заинтересует – компьютеры. Этот текст, конечно, будет сюрпризом для тех, кто его знает в качестве апологета сетевых коммуникаций, потому что он написан совершенно в другом, научном стиле, совершенно не в журналистском духе, посвящён анализу психологических и психиатрических расстройств, которые возникают у человека в отношениях с компьютером. Очень, надо сказать, интересно, потому что текст написан ещё тогда, когда это не стало таким шквальным эпидемическим явлением, всё-таки текст восьмидесятых годов.

В отличие от «стихов Пушкина», о которых автор кокетливо заметил ямбической строкой «стихи мои не сохранились», «стихи младшего инспектора», по счастью, сохранились:

Песня Дибаггера

Но не спится, куда ты ни капай Свой туманный аптечный состав. Кто-то мятый нездешнею лапой Попадает в мой левый рукав, Кто-то целится глазом под вымя. Спотыкаясь во тьме ледяной… Ты вчера не гуляла с другими — Исключительно только со мной! Ты вчера не бродила по скалам С этим гнусным ежовым моржом, И в больницу ко мне ты таскала Исключительно кислый баржом. А сегодня – взгляни, от предела Я решительно стал недалёк, Я хочу твоё сладкое тело Положить на уютный пенёк… Что же с нами, любимая, будет, Если встречи, глядишь, позади, И уже бессердечные люди Пишут «Вася» у нас на груди? Мне не радостны красные флаги. Первомайский не сладок парад — Я хочу твоей ласковой влаги, Да её уже нет, говорят… Извини меня, милая, пла́чу И плачу́ дорогою ценой — Мне сегодня не выдали сдачу На единственный мой четвертной. И теперь я за чашечкой кофе Погибаю в заштатной пивной — Где, любимая, тонкий твой профиль… Отчего ты теперь не со мной?

Здесь хочется отметить сразу несколько обстоятельств.

Во-первых, эти стихи выразительны сами по себе.

Во-вторых, они, в соответствии с приговской концепцией «подставного автора», написаны от имени дибаггера – т. е. отладчика компьютерных программ (новаторское на тот период занятие!), человека, явно менее искушённого в изящной словесности (и даже менее грамотного, судя по написанию слова «боржоми»), чем сам автор, – и при этом несравненно более сентиментального.

И самое главное – они опубликованы не сами по себе, а в качестве зачина для восьмистраничной статьи под названием «Компьютер как первопричина психических расстройств», датированной апрелем-маем 1989 года и доступной сейчас не в мифическом «четвёртом томе 12-томного пустотного канона», а во вполне реальном (хотя и довольно экзотическом) журнале «Пастор»[52] Вадима Захарова (№ 7 за 1999 год).

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Впрочем, от младоконцептуализма Носик отошёл довольно быстро. И Пепперштейн прекрасно понимает, почему:

Несмотря на участие в «Медгерменевтике», мир искусства его не очень привлекал и манил – кажется, из-за атмосферы игрушечности и игривости, которая присуща всегда искусству и художникам.

Для всех нас его решение пойти в Мединститут было полной неожиданностью – и наверняка эта неожиданность тоже была частью плана Антона, поскольку он очень любил удивлять окружающих и выкидывать всякие фортеля, но, я думаю, основным побудительным мотивом было очень ярко присутствующее у него желание стать поскорее взрослым[53] и заниматься взрослым нешуточным делом.

По всей видимости, он был бы ужасным врачом. Никаких природных талантов к этому не было, хотя к учёбе он очень старательно относился.[54] Но более неподходящего человека, чтобы работать врачом, трудно было себе представить. Он очень страдал, его тошнило от препарирования трупов, у него были проблемы с едой. Рассказывал про это [прохождение практики в больнице во время учёбы] какие-то чудовищные истории, волосы дыбом стояли.

Анна Герасимова приводит одну из таких историй:

– Сижу я на рабе, пью чай. Вдруг слышу на лестнице: «Нет! Нет!». Что такое? Выхожу. Стоит наш главврач, а у него в руках банка с бульончиком.

– Вот, – говорит, – мама сыну бульончик принесла.

– Это которому 16 лет не было?

– Ну да.

– Ну и что?

– Но мёртвым не нужен бульончик!

Заметим, что «неожиданность» выбора медицинского института характеризует скорее герметичность взгляда Пепперштейна – потому что тот же Магарик, совсем не близкий друг, был прекрасно осведомлён, что школьник Антон работал санитаром, нарабатывая необходимый для поступления стаж. Виктория Мочалова подтвердила мне, что у них были многочисленные разговоры на эту тему:

Я была категорически против, т. к. ясно видела, что никаких данных, непременных для врачебной профессии, у него нет. Он был законченный гуманитарий, писал тексты с 6 лет (отец подарил ему пишущую машинку), легко учил языки. <…> Врачебное искусство требует иного. Но он упорствовал. Время было советское, и он считал, что гуманитарные науки скомпрометированы, писательство отца его тоже не привлекало – он насмотрелся в детстве на публику в писательских домах творчества и иронически мне цитировал их реплики, яростно вопрошая: «Ты этого хочешь?!» А профессия врача – чистое дело: вот больной – вот врач, при любом режиме. Возможно, элемент эпатажа и присутствовал, но рационализировал он всё очень чётко, так что это был такой расчёт. Который оказался неверным – он ни одного дня после института не работал врачом, но всегда занимался писанием тех или иных текстов.

Рационализация действительно была очень чёткая:

…мне в 16 лет было очень интересно и клёво жить. Даже если немалая часть этой самой жизни проходила в очередях за туалетной бумагой, которую отпускали по 2 рулона в одни руки, я писал стихи, был влюблён, уклонялся от вступления в Комсомол, по ночам перепечатывал тамиздатовские сборники Бродского и отчаянно портил девок. Впереди маячили тюрьма и Афган (таков был в ту пору небогатый выбор недовольных режимом), так что я первый раз в жизни объяснил своей маме, что её планы на мою будущность (читай: мечты про филфак МГУ) придётся похерить: мне нужна специальность, по которой я мог бы трудиться и в армии, и в концентрационном лагере, и эта специальность – врач, а не филолог.[55]