Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга первая - Анатолий Сорокин

– Ну вот и отмучились, и его больше нет! Хоть слушали радио?

– Отчего ты отмучился, калоша без стелек? Ты откуда такой? – Взгляд управляющего подозрительно насторожен.

– Да мать тебя в душу, слышали или не слышали? Сталин же, Андрианка…

– Вот баламут! Что тебе Сталин, во сне что ли приснился?

– Уже не приснится. Умер еще позавчерась, а сообщили сегодня.

– Ста… Боже ты мой, мели да знай меру! – схватилась за горло Таисия.

Мор может лишь так придавить, но Нюрка на подхвате с хорошим: Васька Симаков пришлепал из совхозной больницы – Варька сына родила.

– Васька как шалый пехом припер! Сын у твоей помощницы Варюхи, Таисия!

Глава вторая

1

Траур по Сталину катился с какой-то опаской, хотя из мертвых уже не встают, но мало ли как при нашей власти безбожной, тут затылок почешешь, прежде чем лишнее ляпнуть.

Радио осмелело, вернувшись от лозунгов к нормальной словесной тарабарщине с весенними проблемами. Приходили мужики и бабы, что-то требовали, и Андриан что-то решал, раздавая необходимые команды и распоряжения, радуясь, что про Маевку будто забыли и время от времени улетая куда-то в долгие странствия воображаемого счастья – лишь бы подольше не вспоминали. Подписывал бумаги, с которыми явился, как всегда, в синих нарукавниках и сдвинутых на лоб стареньких круглых очках жилистый и длинноногий как жердь бухгалтер Задойных, тут же садившийся к настенному телефона на батарейках, с ручкой-вертушкой и передавший необходимые сведения в совхозную бухгалтерию. Под возникающие вопросы принимающего информацию о надоях, вывозке навоза, тракторном снегозадержании, изготовлении и выставлении щитов на полях, временами его раздерганные мысли обретали вдруг всеобъемлющий покой, начинало казаться, что ничего сверхъестественного не происходит, совершается закономерное и неизбежное в обычном трудовом усилии, все заняты и при нужном ответственном деле, без которого жизнь пуста и бессмысленна. Затаенные размышления, что теперь уже точно скоро станет значительно легче, закончились очередной вздрючкой за понизившиеся надои, март перешел в апрель, скатился незаметно на май, а там уж так закрутилось, грянув целинной эпопеей, взорвавшей страну новым задором, что мать с отцом некогда было вспомнить.

Начинался сенокос, затарахтели конные лобогрейки с мотовилами и тракторные сенокосилки с двухметровой косой из отдельных сверкающих сегментов, забрякали, мельтеша спицами, конные грабельки, управляемые подростками с железных сидушек.

Матвей Решетников позвонил во второй половине дня:

– Случай подвернулся с нашей общей бедой, забери своего трахомного помбригадира.. Этот, Костюк, что ли? Ха-ха, настоящий трахомник, а я не поверил!.. И деда-писателя своего не лишне бы прихватить, беспокойства от него много, а новая линия подобного не принимает.

– У меня другие заботы, Матвей, я с такой публикой не умею.

– Так тебе же в помочь, прекращать надо такую активность, но с разъяснениями… А что там у тебя за чудик Касьян Жудель?

– Да, е-размое, недавно вот вспоминал, тут у меня целая революция на ниве культуры, завернешь проездом, покажу! – начал было Андриан излишне восторженно, мгновенно спохватившись, что вопрос Решетникова таит нечто другое, и словно бы испугался: – А ты это к чему Матвей Александрович, что за пчелка куснула?

– Интерес появился.

– Твой интерес как-то, знаешь ли… Как-то не очень, Матвей Александрович!

– И все же?

– Дак электрика принял полгода уж. Между прочим толковый. деревне лишним не будет.

– Толковый, но подрывает социалистическую экономику, провода-дефицит пускает не по назначению. Столбы на какую-то дамбу растаскивает с тока. Ты куда смотришь, на пару с Жуделем захотел?

– Матвей, да что за хреновина, это откуда у тебя черте что! Матвей! Да старая мельничная плотна, ты же ее знаешь! Дорога на кладбище за увалом и ветлы в три обхвата, разные шуры-муры для парочек! Вот Касьян предложил осветить.

– А ты?

– А я… Ни вашим и не нашим, но душою не против.

– Разбазаривать совхозное имущество – ты понимаешь, чем пахнет, если поглубже копнут? Пока – на Касьяна, потом – на тебя. Уловил, гвардеец?

– Так А Жудель? Касьян?

Телефон уже отключился, самому набрать, он хоть и друг, но из органов, не к теще сходить на блины…

– Нюрка! Нюрка, в душу твою! Фаину срочно, я бы не развозил…

– Ково развозить, Андриан Изотович? Позвать конюха?

– День вчерашний! Вожжи в руки и за мужем пусть шпарит, пока живой.

– Андрюху отпустили? Ни в чем не виноват?

– Ты тут ляшками не сучи и пляски мне не устраивай, задергалась! Не виноват, так станет виноватым, у нас раз чихнуть. Откуда я знаю что и к чему, меня особо не просвещают! Дуй, давай во весь мах, пока там другая шлея под хвост не попала, и Файке – на всех оборотах в район. Понятно, коза?

Девчонка еще, но в исполнительности с Нюркой трудно сравниться, че бы это бежать на край деревни, когда конюшня в сотне шагов, в плетенку-ходочек и к Фаине. Фаине объяснить не приходится, завыла бабенка, вожжи перехватила и стоя в коробушке, словно циркачка…

2

А на следующий день мужика уже хоронили, слабым оказался в противостоянии с жестокой машиной российской справедливости, которую не просто пройти и остаться нормальным, перековка что надо, сердце сдало или что-то другое, кому особенно разбираться. Вернулись в сумерках, Андрюха был перепуган как осиновый лист, в объяснения не вступал, а Фаина не лезла особенно, довольная, что муж живой и здоровый пробыв три месяца совсем не на курорте, и какой-то пожомканный, как добросовестно постирав, рубцом прокатали. Ну, дома, отойдет, оно и в обычной жизни не лучше, девчушки вон липнут, папаня да папаня. Отмякнет. Суетясь с небогатым застольем, сама на минутку присядет да молчком посидит – деревня во всем проста и обычна, в массе своей особые карусели не крутит, умничаньем да политиканством не перед кем выставляться, живу бы быть. Собственной власти во все времена русский мужик или баба нужны лишь как средство производства. Особенно современной советской. Тут уж продумано будь-будь, контроль и контроль! Ты фрукт социалистической собственности, со всеми вытекающими. Как сознательная трудовая единица, закладывающаяся свой производительностью в пятилетние планы с нормой выработкой на каждый день, с трудоднями или выходами, являющимися фактом исполнения святой ежедневной повинности. А палочки нет в нужной графе – нет исполнения, грубейший трудовой непорядок, чего при социализме быть не должно, и уже вступают в действие другие механизмы управления и воспитания для живых недобросовестных личностей.

Андрей часто и сильно прибалевал, но в добросовестности его не упрекали, наоборот, управляющий был доволен в абсолютной безотказности мужика с толковые руки, которых в деревне меньше и меньше. Ну, а Фаина, оставаясь противоположностью мужчины, но тоже с трудовыми возможностями, добывала известность на ниве животноводства, приставленная к группе в два десятка коров, трижды в день каждую освобождая от молока-молочка, не забывая обмыть перед дойкой,, облепленную говешками, сена в кормушки наторкать утром и вечером, в рыштаке почистить. Работа, конечно, не мед и даже не сахарная, но ведь нужная державе, трудовому рабочему люду, и почетная. Очень почетная за рубль с копейками за день. Но роптаний – ни-ни, за полвека кохозно-совхозного трудового ярма нигде и ни разу…

Картошки хватало, курицы во дворе кокотали, и на ужин Фаина нажарила глубокую сковороду бульбочки-бульбонят с молодым запечном петушком, щедро залив яйцами. И даже стакашек настойки смородиновой поставила из тайных запасов. Андрей в рот ничего не взял, посидев истуканом с девочками, уплелся в пустующую сарайку, – крестьянская живность с ранней весны до глубокой осени на воле – а когда Фаина, взбив постель, кинулась звать, Андрей был мертв, так и ушел бессловесно, как истлевшая свечка. Был на земле такой незавидный мужичок Андрей Костюк и не стало.

– Андрюша! Андрюша!

Безвыходно и тоскливо!

Люди, как же тоскливо провожать на тот свет безобидного человека, заметит ли кто очередную пропажу!

Андрюшка был хлипенький. Фаина под рев перепуганных девочек, загнанных на печь за занавеску, волоком перетащила его в избу, выдернув лавку из-за стола, положила мертвого мужа. В ближнем соседстве проживала бывшая бригадирша-огородница Меланья Сизова, с пониманием к житейской беде, Фаина кинулась к ней. Смерть, к сожалению, в пятилетние планы развития стране не вносится, как и в семейные, че спрашивать да расспрашивать, всем ад или рай обеспечен, да никто не знает, что боженькой лично тебе предназначено, если все же от бога и его небесных соправителей; опираясь на клюку (ноги сдавали у пожилой женщины, а то бы что с работы такой уходить) Меланья притопала, на удивление, обнесла себя нормальным крестным знамением, сохранившемся в памяти от матери-бабки, пискляво сказала: