Голое поле. Книга о Галлиполи. 1921 год - Иван Лукаш

Легко и страдальчески поднимает узкие брови генерал Манштейн и смотрит далеко-далеко, мимо нас, в просторы.

- Да, Россию ждут...

Ждут. И до бела накалены души, недвижным ожиданием. И у некоторых лопаются, а у других твердеют, как несгибаемая сталь... Рассказывают, что совсем недавно, когда уже все знали, что галлиполийскому сидению конец, когда знали, что армию продвинут на Балканы, - юнкера одного из училищ, эти безусые, на подбор здоровые, крепкие, загорелые кутепчата, - стали вдруг рыть себе землянки для зимней стоянки, да Кутепов запретил особым приказом.

Загорелая белозубая молодежь, эти русские гимназисты, реалисты, студенты, вышедшие из доменной печи боев, - не боятся ни зимы, ни голода, ни тоски, ни тифа. Они будут стоять, они землянки выроют, они на дожде будут спать, они будут стоять, пока нет приказа идти. Ожидание России... Трепет ожидания в дыхании белых птиц, в шелесте знаменных кистей, свисающих с древков. Ожидание России в зовущем полете вечерней зари, что поет на все четыре стороны света синий трубач. Оно в каждом тихом взгляде. Оно в снах, в неслышных молитвах о которых знают только белые птицы, что пали, свернув крылья, легкими рядами по синей долине.

Туркул и Манштейн провожают меня... Я понимаю теперь, почему мне казалась их генеральская палатка холодным казематом, где стены исписаны немыми криками вензелей и проклятий, где нетерпеливо бьют крыльями гордые и страшные пленные птицы. Я понимаю теперь, почему в лагерях были сплетни о попытке этих генералов учинить поход на Константинополь. Понимаю и то, как раз ночью зимой вдвоем бросились они в ледяную воду в атаку на французский миноносец. Сидели в кофейне у мола. И внезапно решили взять атакой миноноску, маячащую у мола в тумане сторожевыми огнями. Выхватили наганы, оба прыгнули, поплыли... Их поднял на борт русский баркас, а они недовольно ворчали.

Они идут рядом. Проносятся у меня их рассказы из-за стеклянной зыбкой стены, проносятся их короткие, спокойные слова о великой крови. Я пожимаю руку Манштейну и, заметив ободок обручального кольца на сухом пальце, спрашиваю:

- Простите, вы женаты?

- Да. Жена со мною, а девочка моя умерла...

Белые птицы замерли в долине. Синяя ночь опускается с гор и уже расстилает над птицами свои синие нежные ризы, унизанные звездной пылью.

Я знаю, что стоят часовые у соломенных шатров, где дремлют свернутые знамена. О прекрасной родной земле шепчут звездам клочья вековой знаменной парчи.

И слушают часовые ночь, звезды и шепот парчи.

Мы идем к городу с артиллерийским поручиком Мишей, застенчивым и тихим, каким мог бы быть поручик Ромашев из купринского "Поединка". Миша бросил университет и пошел добровольцем под Ростов. Он много знает рассказов из-за стеклянной стены, много медленных стиснутых слов о великой крови. Он до дна глотнул из прорвы войны - этот русоголовый большеглазый мальчик с чуткими нервными ноздрями. Когда он говорит, его лицо бледнеет, а ноздри расширяются и тревожно трепещут.

- Я пошел, потому что верил в наше дело, - говорит Миша. - И в армии вся молодежь такая, как я - верующая. Мы пошли потому, что вера наша была - как обреченье. И может быть, все мы были обречены смерти за Россию... Вы думаете, в душе мы не знали, что нас трагически мало; что большевикам помогает историческая удача, а мы обречены умереть. Пусть история безжалостна, но она справедлива, и дело не в нас, а в исторической справедливости, дело в нашей вере, что Россия тихая, а не бешеная. Что Россия будет построена миром, а не войною. Мы верили, обреченные, - вы понимаете?

- Да.

- Ну вот. Мы воевали, и нам казалось, что за нас думают. Нам бы только победить, а за нас построят... Только теперь мы увидели, что кругом нас пустота. Мы одни. А за Галлиполи, за нашей монастырской стеной, пустота и опустошенные души. Вы понимаете меня?

- Да, да. Говорите - ответил я на его нервный, страдальческий вопрос.

- Там говорят, что мы мертвецы. Но мы не мертвецы, пока жива та, за которую мы пошли умирать. Не генералов и не царей мы хотели, мы не пушечное мясо генеральских авантюр, а мы живое мясо самой России... Вот нас вырвали с кровью. Мы не могли устоять. И вот мы здесь. Может быть, мы и мертвецы, если мертвец сама Россия. Может быть, мы и не нужны, если не нужна Россия. Но она жива и разве вы не понимаете, что живы и мы, как она?

- У нас в Галлиполи произошел какой-то отбор, - добавил Миша помолчав. - Кто не выдержал испытаний - ушел. Ушли те, кто не хотел наших консервов, ушли те, кто не мог тосковать в бездействии, кто задыхался и не перешагнул через железную дисциплину. Может быть, и сейчас еще есть консервники и подавленные, но большинство, я это знаю, готово на новые испытания. Мы все здесь испытуемые за Россию. Здесь испытание, здесь, в Галлиполи, - история ставит свою пробу, будет ли Россия или её не будет. Мы очистились от всех гноищ войны, мы обелились, мы стали живой идеей России и, если она жива, не мертвецы и мы, потому что мы несем в себе Россию как солнце. И потому то так здесь у всех горит душа.

Миша закинул свое побледнелое лицо к небу и неровно дернул чуткими ноздрями.

- Душа у нас горит вот как звезда.

Молчу я, но я понимаю. Миша - обращенный.

Поручик Миша навеки принял причастие белого ордена России, поручик Миша живет для того, чтобы умереть за свою Прекрасную Госпожу.

Мы идем голубоватой лунной дорогой. Далеко, в лунной мгле, влажным длинным воем перекликаются шакалы. Шакалы ночью выходят из гибких зарослей и сев на задние ноги воют кругом белых лагерей, подняв седые морды к луне.

- Вы слышите, - говорит Миша. - Шакалы воют. Они воют каждую ночь. И чудится иногда, что весь мир кругом нас как ночь и воет как шакал.

- Здесь, в Галлиполи, мы проверяем себя до глубины, - наклоняется ко мне Миша. - Засматриваем во все закоулки душ наших. Ведь Галлиполи это, прежде всего, это как бы сказать - само воспитание, закал воли и духа. Здесь мы делаем всё, чтобы придти в Россию сильными, выкованными, железными людьми, чистыми духом. И вся наша армия, всё наше терпение - это великий русский закал...

- Я не знаю, конечно - говорит Миша, легко трогая меня за рукав. - Ведь все мы в армии такие обыкновенные, плохие и хорошие, но рядовые и незаметные люди... Но кажется иногда, что наша армия - это национальная воля России. Понимаете, - все удары, вся буря смерти и разрушения дела, брошена большевиками против воли, против силы и мысли русского народа. Им надо было задушить национальную волю, смять, растоптать в крови чрезвычаек, чтобы на опустошенном месте, вытравив Россию, производить свою вивисекцию коммуны и интернационала...

Рука Миши легко вздрагивает на моем локте:

- Им почти удалось. Внешне, - национальную волю они раздавили штыками. Пал Корнилов, Деникин, Колчак, Врангель. Истреблена подлинная русская демократия - казачество... Им удалось и не удалось совершенно. Русская Армия в Галлиполи стоит под корниловскими знаменами.

- Это та армия, которую повел мятежник Корнилов. Не забывайте, он повел ее против российского безволия, против смуты слов и смуты душ, против бунта. Есть русские мятежники за бунт против России. И есть мятежники против русского бунта за Россию. Мы - мятежники против бунта. Вся история нашей белой борьбы - национальный мятеж и национальное восстание против безвольного, беспощадного и подлого русского бунта...

- Мы - национальная воля. Потому мы и живы, потому и бессмертны. Мы одни, нас мало, но слышим мы оттуда, из России, многомиллионное, живое наше дыхание. Россия будет, - мы знаем, и если будет Россия, будем и мы, потому что мы её бессмертная воля к жизни. Мы - бессмертные...

Голубоватой лунной мглой светит закинутое лицо поручика.

Миша, поручик, господин поручик, полковник. капитан, канонир, рядовой, - не всё ли равно кто, чьих имен я не знаю... Миша, господин поручик, но вас же матросы прикололи штыком еще за Нарвской заставой в Петербурге, когда мятежные полки Корнилова хлынули назад от революционной столицы.

Господин поручик, капитан, унтер-офицер без фамилии, но вы же, стиснув зубы, пали под огнем пулеметов в Москве. Вас бросили на гнилой соломе в казачьей хате, потому что были вы в агонии. Вы задыхались и сгорали на лазаретных койках в сыпняке. Замерзшим вас сняли с коня. Под Манычем и Орлом, и у Курска - вы пали на дороге судорожно раскинув руки, отбросив и нагретую выстрелами, почернелую винтовку, и зеленый вещевой мешок...

Господин поручик, капитан, ефрейтор, бомбардир, пулеметчик без фамилии - вы же были забыты, брошены в дрожащей и животной сумятице Новороссийска и Одессы. Вас заели вши в холодных, кишащих трюмах транспортов. В Константинополе, за колючей проволокой лагерей, вас спихнул в ямищу братской могилы подкованный сапог голубого французского сержанта...

Господин поручик, бледный мальчик, с тихо пылающими темными глазами, идет со мной рядом и светится в лунной мгле его закинутое, тонкое лицо.