Нега - Константэн Григорьев

Он одарил старушку редкой жемчужиной и отправился в Отраду — там на участке Рено и Вогана, расчищенном от прежних построек, размещалась теперь его киностудия.

В студии кипела работа — рабочие возводили декорации, бегали люди с мегафонами, операторы вертели ручки аппаратов. Расстегнувши туго накрахмаленный воротничок рубашки, Константэн вошел в свой кабинет. Хорошенькая секретарша в короткой красной шубке принесла ему кофе.

— Не жарко? — улыбнулся Григорьев.

— Исполняю ваше предписание, — кокетливо отвечала секретарша, одарив режиссера томным взглядом.

— Наверное, все–таки жарко?

— Как вам угодно, — она скинула шубку, под которой ничего не оказалось. Григорьев зажмурился от сияния божественно прекрасной плоти. Потом незаметно открыл под столом Шлегеля и прочел: «Каждый мужчина несет в себе демона, каждая женщина — супружество».

— Нет, нет, — запротестовал он, когда секретарша пыталась присесть к нему на колени, — не сейчас, не здесь, не сегодня! Мне нужно отдохнуть!..

— Как скажете, — смутилась она и нагнулась поднять шубку. У режиссера перехватило дыхание…

На берегу моря молодежная группа кинокомпании, перешедшая на хозрасчет, снимала сцену «Стоны в бухте Сан — Карлос» для девятисерийного телевизионного фильма «Киттаб–аль–Иттихад». Сценарий для фильма написал Андрей Добрынин, используя материал своего нашумевшего романа «В поисках пентаграммы». Прилетевший в Одессу на два дня Андрей внес необходимые уточнения в работу творческого коллектива и сейчас оживленно беседовал о чем–то с исполнительницей роли Розалии О’Доннел, черноволосой, голубоглазой стройной девушкой.

— Хай! — приветствовал их Константэн.

— Знакомься! — Добрынин подвел к нему девушку. — Розалия О’Доннел собственной персоной. По–русски она, к сожалению, ни черта не понимает.

— Как так? — удивился режиссер. — Разве она иностранка?

— Конечно, — гордо ответил Приор, — я ж тебе говорю, что ее настоящее имя — Розалия О’Доннел. Понимаешь, настоящее! Я объездил в коробе своего автомобиля полмира, чтобы найти в реальности отзвук своей фантазии. И мне это удалось!

— Вам у нас нравится? — спросил Григорьев девушку.

Та прижалась к Андрею.

— Хо–хо, — присвистнул от удивления Григорьев.

Тем временем съемки закончились, маньеристы и киношники отправились в гости к оператору фильма «Киттаб–аль–Иттихад» — развязному малому по прозвищу «Рыба». Последний жил в двухэтажном коттедже на Большом фонтане — издалека бросались в глаза окна, увитые плющом, причудливые зеркальные флюгера, деревья парка и столь редкие в наши дни печные трубы. Внутри коттеджа бегали доги и императорские пингвины, шумели озонаторы. В зале били крохотные фонтаны — миниатюрные копии петергофских. В ванной на табурете сидел скелет мамонтенка.

Кто–то из гоп–компании включил видик, на экране которого совершалось эротическое действо; присмотревшись, Константэн понял, что это сцена ««Группенсекс на «Пичинче»» — Зизи, Мими и Лулу, веселые девчонки из добрынинского романа, вытворяли на экране такое, что даже видавший виды знаменитый режиссер Григорьев покраснел и смутился.

Одесские девушки Люся, Нюся и Муся, игравшие в этой сцене, сидели с ним рядом и как бы невзначай задевали его жаркими телами, лукаво при этом переглядываясь. Не выдержав этой скрытой атаки, режиссер принялся было за ними ухаживать, но одесситки сразу изменили политику и сделали строгие лица. Муся пробасила: «Люби нас, ходи мимо».

Возбужденный Константэн стал высматривать себе новую жертву. Вскоре она нашлась, на этот раз в образе славной блондиночки, игравшей в фильме астраханскую красавицу, тайную любовь Андрэ. Женщина была на редкость скромна и элегантна, и режиссер стал думать, как завязать с ней беседу.

Тут Рыба выставил на стол бутылку «Клико», приглашая всех попробовать старинный напиток. Так вот, Григорьев, глядя на красотку, придвинул эту бутылку к себе, налил полный бокал, выпил, затем увлекся и опустошил всю бутылку.

(Как сказал бы Александр Грин, юнкер в данном случае «поступил внушительно, непонятно, и этим поставил себя выше других» — автор.)

Зато красотка обратила на Константэна внимание. Более того, подсела к нему поближе и, показав в улыбке ослепительно–белые зубы, спросила с легким польским акцентом:

— Наверное, вас тут никто не перепьет?

— Нет, — выпучив глаза, ответил знаменитый режиссер.

Красавица, не глядя ему в глаза, игриво предложила:

— Давайте знакомиться! Меня зовут Джинестра!

— Я уже где–то слышал это имя, — сказал Константэн, обнимая Джинестру за плечи.

— Так раньше называлась Одесса, — закурив, сообщила женщина.

— Джинестра! Красиво. Милая, расскажите о себе.

— А что рассказывать? Школа, работа в журнале «Малятко», приглашение на съемки, а вас ведь зовут Константэн? Я вас сразу узнала. Боже, как я люблю ваши стихи и фильмы! — Джинестра потерлась щекой о колючую бороду Григорьева и мяукнула.

— Жан — Поль утверждает, — задумчиво произнес режиссер, — что любовь уменьшает утонченность женщины и увеличивает утонченность мужчины. Да, вы, женщины — существа непосредственные. А что, Джинестра, может быть, пригласите меня к себе?

— Вы хотите меня поборать? — прошептала блондинка.

— Как это? — не понял Константэн.

Она опустила глаза:

— Ну, заняться со мной любовью?

— А, погоди, сейчас скажу, — Григорьев открыл Шлегеля и прочитал красавице следующий пассаж: «Любовь есть неразличение между влечением и фантазией».

Они прошли аллею широколистых катальпов и осторожно прокрались к ней в дом. Все остальное он видел, как сквозь изломы хрусталя — свечи, буковая кровать…

Раздетая Джинестра оказалась необычной девушкой: у нее (неразборчиво в рукописи), с другой стороны, не было (неразборчиво в рукописи), и наконец (неразборчиво в рукописи).

— А где же (угол рукописи оторван)? — спросил потрясенный юнкер.

Красотка засмеялась и расстегнула молнию на его джинсах:

— Не волнуйся, милый! Я дам тебе больше наслаждения, чем все женщины вашей Земли вместе взятые.

— Так ты сама откуда? — вскричал Константэн.

— Обещай, что никому об этом не скажешь, — потребовала новая подруга Константэна, выходя из воды залива полчаса спустя.

— Даже друзьям? — удивился Константэн, бросавший камешки в лунную дорожку.

— Они сами все узнают, и очень скоро, — Джинестра погладила его по волосам и села рядом. — Я прилетела оттуда, потому что нашей цивилизацией была зафиксирована сверхмощная интеллектуальная вспышка на Земле. Так я оказалась в Москве и вышла на ваш Орден. Я обязана всячески содействовать вам.

— С какой же целью, если не секрет?

— Не секрет. В последний раз подобная вспышка была зафиксирована в эре «лямбда» на Тральфамадоре. Мы установили контакт с этой цивилизацией и сейчас практически породнились. Нужно ли говорить о пользе подобных контактов?..

— Нет! — горячо вскричал Константэн. — Эх, породнимся!

И, схватив на руки инопланетную подругу, он закружился с нею вдоль по берегу, отлично видимый со всех сторон Вселенной.

СНОВИДЕНИЕ ДЕВЯТОЕ:

«Дума о человечестве»

Снилась бумага, пожелтевшая от времени: «3‑й артиллерийской бригады капитан Григорьев состоял слушателем Императорской Николаевской военной академии (Санкт — Петербург) и по случаю общей мобилизации он 19‑го июля отчислен в свою часть, что подписью с приложением казенной печати удостоверяется… Полковник такой–то… Столоначальник, коллежский советник такой–то… 25 сентября 1914 года».

Снился вальс, нежный старинный вальс — он звучал в ломоносовском Нижнем парке: солнце стекало вниз по блистающим медным трубам, чуть громче вальса звенели аксельбанты; толпы праздногуляющих вслух прочитывали письма из действующей армии, — даже качаясь в лодках, незаметно уплывших на середину пруда и как будто улыбающихся. Дамы охали и, покусывая стебли цветов, задумчиво глядели в воду.

Такова декорация первой части моего сновидения, где, впрочем, как и наяву, декорации быстро меняются. Я — капитан Григорьев, и я стою у Манежа в ожидании возлюбленной. Она запаздывает, не хочу гадать почему. Холодно раскланиваюсь с проходящим мимо поручиком Лунычем. Я его терпеть не могу, все вспоминается прошлый четверг, когда, напившись пьяным, поручик читал собравшимся у меня офицерам свой грязный роман «Губы Вселенной».

— Ах, милый! — раздается звонкий, серебристый смех.

Это — она. И мы смотрим в глаза друг другу: она — чуть смежив ресницы, с потаенной полуулыбкой, я — с восхищением, переходящим в головокружение, будто я заглянул в бездонную пропасть… Держась за руки, мы гуляем по парку — вот запруды реки Карость, мшистый, бутылочного стекла водопад, вот панно и плафоны китайского дворца, его стеклярус и смальты, его паркеты — орех, сандал, палисандр. Когда–то она сказала мне: «Будем вести себя так, будто нам отпущена неделя жизни». Сейчас, в день моего отъезда в действующую армию, как зловеще и все–таки как волшебно звучат эти ее слова, внезапно ожившие в памяти. Переходим через мост — я останавливаюсь и небрежно бросаю в бурный поток планшетку.