Две жемчужные нити - Василий Кучер

Старик хорошо видел с горы, а еще лучше с верхней башни маяка, как строился и рос горрд, где то тут, то там поднимались журавли башенных кранов.

О прочих событиях внутреннего значения старику рассказывала жена, говорливая и неугомонная Анна Николаевна, возвращаясь с работы. Она работала на комбинате ткачихой и обучала таких же девушек, как Олеся Тиховод, Галя Диденко, Стася Богун. Теперь они стали настоящими ткачихами и сами могут обучать других. Неутомимая на работе, она и дома успевала управляться со всеми делами, и мужу помогала присматривать за маяком, который знала как свои пять пальцев: умела зажигать его, гасить, чистить линзу, налаживать вентиляцию. Этому ее обучил старик, сказав как-то в шутку: «Смотри, жена, разбирайся. Может, когда-нибудь и девчат своих научишь, как учила когда-то шелк ткать. Они море любят. Не так, правда, море, как моряков. А маяк всегда выручает моряка в беде…» Жена засмеялась: «Не хотят девчата на твой маяк. Не хотят!» Старик нахмурился: «А наша Олеся?» Жена вздохнула: «Не ведаю, Митя, не спрашивала. Трудно спрашивать у нее…»

Дмитрий Григорьевич умолкал и больше не спрашивал жену, но и сам не решался спросить Олесю. О таких вещах надо говорить наедине, а разве Олесю встретишь когда-нибудь одну? Она всегда в компании ткачих или военных моряков.

Но старик не терял надежды. Вот и теперь, увидев Олесю, он вышел ей навстречу. Но, разглядев, что девушка снова не одна, нахмурил кустистые брови, подал Олесе руку. Корзуну и Андрею лишь молча кивнул головой. Он не уважал людей, которые, живя возле моря, не любили его. Андрей и Корзун, по его мнению, были именно такими черствыми, равнодушными людьми. Дмитрий Григорьевич обратился к девушке:

— Леся, прибегал посыльный с фабрики. Тебя партком разыскивает.

— Но ведь я сегодня выходная.

— Не спорь, дочка. Лучше позвони.

— Что звонить? Уж лучше я забегу, если так, — вздохнула Олеся.

— Правильно, — похвалил старик, взглянув на капитана и Андрея, и заметил: — Настоящий моряк не прячется, когда его вне очереди на вахту зовут. На то он и моряк.

Но тут он заметил, что у капитана и Андрея точно такие же цветы, как у Олеси, и, приподняв над головой мичманку, слегка поклонился:

— Спасибо, товарищи! Пойдемте быстрее, не то увянут…

Он повел их по асфальтированной широкой дорожке, которая тянулась от маяка в долину, где на просторной террасе высился обелиск на Могиле Неизвестного матроса.

У подножья обелиска лежала плита из белого мрамора. На плите — бескозырка, высеченная из черного гранита. И две такие же ленточки. Наискосок настоящий корабельный якорь, покрытый черным лаком, чтобы не ржавел. Черное на белом. Это было так просто и так выразительно. Вечность. Бессмертие. И огонь клокочет в бронзовом цветке, похожем на огромный тюльпан. Днем и ночью. В бури и в дождь. Вечно будет гореть сердце Неизвестного матроса. Гореть, не сгорать…

У Могилы Неизвестного матроса нести вахту старик согласился сам: «Только прошу, чаще комсомольцев посылайте, школьников. Цветы будем разводить. Деревья сажать!»

Они подошли к могиле и хотели положить цветы.

— Подождите! — остановил их старик.

Он принес из дощатой будки три обливных кувшина с водой и выстроил их перед могилой.

Поставив цветы в воду, все склонили головы.

Олеся все время смотрела на высокий каменный маяк, поросший мохом с северной стороны и густо увитый плющом у основания. Старик заметил это и тронул девушку за локоть. Она вздрогнула, словно пришла в себя, и прижала ладонь к горячему лбу.

— А наш Новоград уже открыт со всех сторон! Слышали? — вдруг сказал капитан Корзун.

— Слышал. По радио передавали, — бросил старик.

— И я сегодня первый день гуляю, — криво улыбнулся капитан, стараясь все-таки вовлечь в разговор хмурого смотрителя. Но тот глухо ответил:

— Ты себе службу найдешь…

— Я не об этом, — поморщился капитан. — Скоро и к вам, Дмитрий Григорьевич, прилетят туристы. Забот больше станет. Справитесь ли? И маяк, и эта могила. Там огонь и тут огонь…

— Справлюсь. Что ж тут не справиться. За цветы спасибо. До свидания!

Он направился к маяку размашистым и решительным шагом, как ходят матросы: голову набок, плечо вперед. Словно рассекал штормовой шквал. Из кармана кителя выбился пустой рукав и затрепетал на ветру как-то до боли сиротливо.

Капитан, глядя ему вслед, проговорил:

— И откуда он такой взялся?

— Море принесло! — воскликнула Олеся. — Ведь он герой, его в гестапо пытали, а он ни о чем им не рассказал. Ни об акватории порта, ни о фарватерах, ни о подводных камнях в гавани. Якорные мины они вытащили из моря, а что там глубже творится, так и не узнали. Их корабли к нам не заходили. Боялись… А старик молчал… Ему отрубили пальцы. По одному. Жгли железом. Молчал. Потом отрубили руку. А он все равно ничего не сказал. Вот какая история, капитан, — она пристально глядела на Корзуна, словно ждала от него ответа, а потом резко повернулась и быстро зашагала к морю, где светился ясными высокими окнами шелкоткацкий комбинат. За ней двинулся и Андрей. Капитан же Корзун даже не тронулся с места. Лишь крикнул им вслед, чтоб остановились, и неожиданно спросил:

— А старик курит?

Олеся на ходу кивнула головой.

— Так я вернусь к нему, — сказал капитан. — Вы идите, а я вернусь и попрошу у него закурить. Он почему-то сердит на меня. Надо же выяснить, что тут случилось?

Корзун быстро пошел обратно к маяку.

А Олеся взяла Андрея под руку.

— Послушай, — сказала она весело. — Может, я себе платье куплю? Неудобно как-то получается. Люди начнут к нам приезжать, а у меня до сих пор нет такого платья, какое бы хотелось заиметь. А? Помоги мне выбрать…

— Что ж, давай. У меня как раз и деньги при себе есть, — удивился и обрадовался Андрей.

— Ты что, глупый? Какие деньги? Береги их на мотоцикл. У меня свои. Могу и тебе одолжить.

— Ого! — засмеялся Андрей.

— Чего огокаешь? Водку я не пью, трубку не курю, в карты не играю, как некоторые.

— Ну, знаешь, это же бестактно, если не больше…

— Что именно? Может, насчет водки или табака? — невинно спросила Олеся.

— Нет. Парню давать деньги в долг. И обижать к тому же. Что я, не человек, если меньше тебя зарабатываю? А водка и табак, Леся, это спутники каждого моряка.

— Какого моряка? — не унималась Леся.

— Какого-какого, ну хотя бы торгового и тралового. На море его качает волна, на суше — водка… Вот так и живут наши браточки.

— Разве это жизнь, Андрейка? Лишь бы день до вечера. Заработал, напился — и снова начинай все сначала. Разве такая жизнь морякам нужна? Серая. Нудная. Да и люди не помянут тебя добрым словом, потому что ты им ничего доброго не сможешь сделать.

— Это ты брось! А селедку и морского окуня твои люди едят? Значит, должны быть благодарны траловым морякам.

— Разве что селедку! — пожала плечами Олеся. — За селедку да соленую рыбу крестьяне готовы молиться на твоих моряков. Если не веришь, спроси у жены нашего бригадира. Вон, видишь, они как раз куда-то идут. И детей с собой взяли. Пара-то какая хорошая.

— Да, ладное у них семейство…

Из боковой улицы на площадь Ткачей действительно вышли празднично одетые, какие-то уж очень торжественные бригадир Василий Бурый и его жена, продавец в магазине хозяйственных товаров, высокая пышная Марина. Рядом с ней Василий казался мальчишкой. Ну и хороша же она. Будто девушка на выданье, а не мать двоих детей. На муже серый легкий костюм, импортные сандалеты и шляпа с высоким верхом, как форштевень у крейсера. А чтоб Василий казался выше, сама надела туфли на низком каблуке. Марине казалось, что она крепко держит мужа под этим каблуком и что он без нее и шага не может ступить. И демобилизованные моряки наверняка поэтому дали Василию прозвище Маринист, а не потому, что он иногда балуется рисованием — морские пейзажи все больше пишет.

Но когда на комбинате произошли перемены: ткачихи Василия стали соревноваться за высокое звание бригады коммунистического труда и муж, ясное дело, выдвинулся на первый план, — Марина, так уж получилось, оказалась в тени. А Василий, как и подобает серьезному бригадиру, выглядел самостоятельным, решительным, независимым не только от жены во всех своих поступках, поведении и раздумьях, но и от всех членов бригады. И Марина не возражала, а, наоборот, хвалила Василия за такую, как она говорила, героическую самостоятельность среди сотен женщин и девушек… Еще и гордилась этим.

Поздоровавшись с Олесей и Андреем, она тут же запричитала:

— Вчера наш магазин продавал дюралевые раскладушки. Ну, продавали по старой цене, а оказывается, надо было по новой, дороже. Новая цена только сегодня пришла, поздно. Все кровати уже продали, их мигом разобрали… Большая теперь недостача. Кто ее покроет?