Куда ты скачешь гордый конь… - Андрей Синельников

– Анна, – чуть приседая по новой моде, представилась ему его воспитанница. Задумалась и, вспомнив что-то, добавила, – Анна Монс.

– Монс! – Гуляй вздрогнул. В имени ее звучала имя луны, – Так ты открыла ей тайну Мараны? – он повернулся к Малке.

– Чуть-чуть, – улыбнулась ведунья, – Но лучше будет domicella Monsiana. Домичелла Монсиана, – как бы катая имя на языке, сказала она, – Или Моэнс де ла Кроа. – и менее понятно.

– Ведьма! – восхищенно выдохнул он.

– Это страшное оружие. Пользуйся им с осторожностью. Она страшнее мушкета и пистоля. Она опаснее любого яда. От нее нет защиты, а разит она наповал. Я сделала то, что ты просил. Бери. Носи, – в глазах ее опять засветились хитринки.

– А может ты с нами? – в голосе Гуляя слышалась надежда.

– Нет, дядька, эту игру вы будете играть без меня, – Гуляй различил едва заметную печаль в ее голосе, и это предало ему силы.

– Вот Микулица тоже собирается, – бросил он еще один аргумент.

– Знаю, сама ему помочь вызвалась.

– И Жанна с Сибиллой не сегодня-завтра согласятся, – последний довод по разумению хитрого дьяка должен быть сломить сопротивление Малки.

– Нет! – как о чем-то давно и окончательно решенном, уверенно отрезала она, – Нет! В этот раз без меня. Я тут с Раймоном и Старцем подожду вас. Погляжу с высоты своей скалы на ваши игры в Яви. Полюбуюсь. Как там ты учил-то? Весть мир – театр и люди в нем актеры. Так что ли?

– Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры, у них свои выходы, уходы, и каждый не одну играет роль. Смотри ты, помнишь все, – искренне изумился он, – А ты в этом спектакле, значит, роли своей не видишь?

– Не вижу! Моя роль в этом, – она сделал ударение на слове «этом», – Спектакле не написана и не расписана. Поэтому и выходов с уходами у меня не будет!

– Зарекалась коза не подпускать козла! – неожиданно грубо пошутил Гуляй. Малка поняла, что за грубостью добрый старый дядька пытается скрыть свое сожаление, потому что она не с ними.

– Как знать, как знать. Все в руках Богов, – успокоила она его, – А мы лишь их инструменты в мире людей. Инструменты, которые звучат, чтобы лучше оттенить их божественный голос, выводящий торжественную песнь жизни! – и вдруг заливисто рассмеялась, глядя на вытянувшееся от удивление лицо дьяка, – Вот так вот дядька, как мы умеем изъясняться. А ты. Театр! Актеры! Не было у тебя еще такой актрисы. И вряд ли будет. Ступайте. Ступайте оба. Приду, провожу. Не мешайте мне тишину слушать, – она отвернулась и стала смотреть на синие дали. Только в глазах ее мелькнули прозрачные чистые слезинки. Но Гуляй их не заметил.

Вернулся Франц Лефорт на службу из далекой своей Женевы, в составе посольства датского посланника Гиллебрандта фон Горна, к коему он прибился на пути в Москву, и, конечно же, успел всех обаять за не близкий путь по разбитым и грязным дорогам. Поэтому еще задолго до подъезда к Дому Богородицы ему было предложено место пристава в составе посольства. От спутницы его все мужчины были просто без ума, постоянно подъезжая к дверкам ее кареты и стараясь завоевать ее расположение. Когда же она после ночевки в одном из замков Германии, вышла в костюме для верховой езды, с легкой руки кого-то носившем название «амазонка» и легко опершись на руку своего спутника, взлетела в седло, слегка касаясь стремени, мужчины просто пришли в щенячий восторг. Анна, так звали совсем молоденькую, то ли служанку, то ли любовницу загадочного русского капитана, легко подняла коня на дыбы и, крутанув его волчком, поскакала впереди посольского поезда, увлекая за собой всех чопорных дипломатов.

В Москве она пропала, ото всех, но датчане объяснили это странными нравами москвичей, еще соблюдавших старые ордынские традиции и державших своих девиц в теремах и гаремах.

Спутник же их – Франц Лефорт, чувствовал себя на Кукуе, в Немецкой слободе, на солдатских попойках, в пивных тавернах и на царских приемах, как рыба в воде. Он обладал таким обширным и образованным умом, проницательностью, присутствием духа, невероятной ловкостью в выборе лиц, ему нужных, и необыкновенным знанием могущества и слабости главнейших частей этого государства, что обтесывал этот громадный камень под названием Русь с умением знающего скульптора и вкусом тонкого ценителя прекрасного. Новые друзья поняли, что в основе его характера лежат твердость, непоколебимое мужество и честность. Однако по своему же образу жизни, как им показалось, он был человеком распутным и вел игру в этой стране византийских интриг и жестоких нравов на грани жизни и смерти.

Гуляй же, надев на себя мундир Лефорта, и его напудренный парик, с утра вертелся среди рейтар из полков иноземного боя под командованием Патрика Гордона, своего родственника по жене и брата по ордену Андрея Первозванного, известного как часть всемирного ордена храмовников. Покрутившись там, в обед он уже поднимал ковш со стрельцами Голицына и Хованского, а к вечеру его можно было увидеть среди мастерового и торгового люда в Заяузье, где столовались приезжие из западных земель.

Неугомонный Лефорт поспевал везде. Поэтому он наверно первым на Москве узнал о кончине царя Федора Алексеевича и о том, что в среде стрелецких полков бродит закваска бунта. Крепко настоянная на хмельных речах стрелецких командиров и на ордынских еще обычаях простых бойцов, брага эта зрела быстро и готова была выбить пробку слишком крепко забитую в кувшин, и мешающую выходит хмельным парам неповиновения и разгула. Косматые и бородатые копейщики и пищальники, созданные еще Иваном Грозным, считали себя опорой трона и его защитой, а посему решившие, что им позволено все.

На часах или на параде стрельцы являли собой красочную картину. Каждому полку была присвоена особая, ярких цветов, форма – синие, зеленые или вишневые короткие либо длиннополые кафтаны, отороченные мехом, шапки того же цвета, штаны, заправленные в желтые сапоги с загнутыми носками. Кафтаны эти были подпоясаны черным кожаным ремнем, к которому подвешивалась сабля. Вот такой стрелец, держащий в одной руке пищаль, или аркебузу, а в другой бердыш – боевой топор и был защитой царя самодержца. Аж два десятка полков, без малого по тысяче солдат в каждом, стояло в стольном граде Москве, оберегая его покой. Стрельцы вместе со своими сварливыми женами и сопливыми детьми образовали в сердце города Богородицы громадное скопление праздных и бестолковых дармоедов, не смогших унять Смуту и защитить прежнего царя Рюриковича. Однако новые цари Романовы предоставляли им прочные бревенчатые избы для жилья, снабжали из казны продовольствием, обмундированием, денежным жалованьем и надеялись, что их то они не дадут в обиду. За это вся эта ватага несла караул в Кремле и охраняла городские ворота. Когда же царь выезжал из Кремля в город, стрельцы выстраивались вдоль всего его пути, являя собой красочное и смешное зрелище. Хорошо они выполняли токмо одно дело, носили с собой короткие плетки и разнимали дерущихся пьяных мужиков и сцепившихся у портомойни баб. Да еще, если Москва горела, пытались унять красного петуха, а более тащили все, что попадалось под руку к себе домой.

Когда царь Федор Алексеевич отошел в мир иной кто-то шепнул им в ухо что, мол, можно и оторвать себе чего под шумок поминок. Грибоедовский полк первый бил челом, что полковник Семен Грибоедов задержал половину жалованья и на Пасхальной неделе заставил солдат строить себе новую избу. Командующий стрельцами, князь Юрий Долгорукий, приказал высечь челобитчика. Но тот возопил: «Братцы! Что ж вы меня выдаете?». Стрельцы своего отбили.

Вроде все улеглось, но стрелецкая слобода уже забурлила. Другие полки тут же обвинили своих полковников в обмане и рукоприкладстве и потребовали их на правеж.

Младшая царица Наталья Нарышкина, не отличавшаяся великим умом, получив челобитные от стрелецких полков, не нашла ничего более умного, чем оштрафовать кого-то из челобитчиков, прогнать кого-то из полковников, а хуже того бить кнутом, свободолюбивых и злопамятных стрельцов, помнивших еще ордынскую вольницу.

Стрельцы расценили это не как силу новой царицы, а как ее слабость. Сильные – прощают, а не гневаются на своих неразумных подданных. Слабые же, боясь их, хватаются за кнут и топор. А раз власть слаба, значит, ее можно свалить. Времена Смуты не были еще забыты.

Подливал ли в этот костер, свое масло хитрый Лефорт, подкидывал ли он туда сухого хвороста, это так и осталось тайной даже для царских соглядатаев, но среди стрельцов видели его часто. Однако капитану самого князя Голицына, герою походов на татар в Малороссию, имеющего среди своих однополчан и стрелецкой верхушки кучу друзей, поставить в вину это было нельзя.

А брага стрелецкого бунта дозрела и ждала только своего часа. В этот момент чья-то знающая руку, сыпанула в чан последнюю щепоть хмеля.

Глава 5

Бунт

Глупцов благоразумию научают несчастья.