Путешествие назад во времени - Юрий Ильин

Итак, в КАПУ я, слава Богу, поступил, и это изменило всю мою жизнь радикально. Кем я был до сих пор в своём внешнем проявлении? Как и все окружающие меня подростки – дворовый парень. Тогда окружающие парня события и люди значили в жизни каждого очень много, поскольку они были, можно сказать, неотделимы от реальностей жизни.

Как я упоминал выше, жили мы, семья наша, в Киеве на Подоле в бараке, рассчитанном на восемь семей. По центру шёл коридор, а по сторонам от него было по четыре комнаты, метров по 14–15. В каждой комнате жила семья. У нас это были папа, мама, маленький брат и я. В коридоре стояли примусы и керосинки, на которых готовилась пища. К бараку примыкал, точнее был рядом общий туалет, рассчитанный на три барака. Бельё, постиранное в коридоре, развешивали на верёвках рядом с бараком. Главное, однако, было в том, что при всей бытовой неустроенности жили мы дружно. Я не помню фактов воровства или чтобы жильцы между собой ругались. Скорее наоборот, все имели в тяжёлое послевоенное время крышу над головой, и это обеспечивало некоторое благодушие. Как один из примеров, который запомнился. В конце 1947 года мы купили телевизор, такой маленький, что к его экрану для увеличения картинки купили и приставили большую линзу с водой. Тогда это считалось своего рода шиком. Через год, кстати, шиком начал считаться автомобиль "Победа", а затем и "Москвич". Так вот о телевизоре. Включали мы его обычно по вечерам, когда родители и другие сожители приходили с работы. Показывали 2 или 3 программы, и что характерно: если по программе шло что-то интересное, то соседи, не мудрствуя лукаво, брали стулья и приходили в нашу комнату на культурную или политическую программу. И это не считалось чем-то особенным. Посмотрев программу, люди с благодарностью расходились. Но я ни разу не слышал, чтобы родители хоть чем-то или как-то проявили неудовольствие. Простой была жизнь: ты мне – я тебе без капризов и ограничений. Через небольшой срок соседи наши тоже обзавелись телевизорами, но привычка тесного общения осталась. Не было в нашем коридоре ссор и не было нецензурной брани, хотя во дворе и на улице этого "добра" хватало. Свободное время мы, мальчишки-подростки, проводили преимущественно во дворе. Любимым занятием в тёплое время года был футбол. Играли естественно босиком. Иногда, сдуру, участвовали в межквартальных драках. Драки имели явно не современное понятие: дрались только кулаками до крови и ногами не били. Это были, скорее, забавы.

Учёбе уделяли необходимое внимание и не более того. В школу ходили нормально, вели себя там, в целом, прилично, понимая, что если начать в школе валять дурака, то родители тут же сами тебя из школы исключат и приставят к конкретной работе на заводе. Рабочих рук в стране тогда не хватало, и подросток с лёгкостью пули со школы мог вылететь. Тут, правда, следует сказать, что это не лишало подростка возможности получить среднее образование: в стране активно и широко действовали вечерние школы. А там порядки были довольно жёсткие: не хочешь учиться, марш отсюда!

При всём при этом отрадным было то, что у нас не было очевидного материального расслоения. Возможно где-то, "на верхах", что-то подобное могло быть, но при отсутствии коррупции и частной собственности сильно (заметно) разбогатеть было нельзя, а значит не было никакой основы для ужесточения нравов. Естественно, что при определённом материальном равенстве не возникало проблемы прав человека. Какие там могли быть права, когда все, если не учились, то работали? Я имею в виду, что тогда, сразу после войны, не было запросов на права человека, но были обязанности хорошо и честно делать своё дело, соблюдая общественную дисциплину, правила и нравственность.

Что касается подростков, то они как бы сами находили своё место по способностям. Кто хорошо учился, мечтал стать военным, инженером или врачом. Интеллектуально слабее растекались по техникумам, а остальные, понимая свои возможности, осваивали рабочие профессии. При этом зарплаты отличались далеко не разительно, и у людей не возникало между собой отчуждённости, тем более, что в социальном смысле все были равны: бесплатные были образование и здравоохранение на абсолютно всех уровнях; ничего, считай, не стоили ЖКХ и городской транспорт; копеечными были билеты в сфере культуры и отдыха. И поскольку все жили на зарплату, в обществе практически не было коррупции, а несущественная преступность была преимущественно на бытовом уровне и она жёстко искоренялась.

Так было почти всё время, пока жил И. В. Сталин, и несколько лет, по инерции, после его смерти. Грешная похоть человека, его низменные качества стали с изменением условий жизни требовать большей свободы, ослабления жёсткости общего режима жизни. Стала всё больше хиреть нравственная " элита" государства и общества, и постепенно, всё больше и больше, болезнь эта стала охватывать всё общество.

Мысли мои в это время были, как и раньше, заняты мечтами о будущей морской службе. Но всё это оставалось как бы на уровне наивного хотения. Я фактически раздваивался: с одной стороны, дружил я в школе с ребятами умненькими, с которыми интересно было и поговорить, и сыграть в шахматы, а с другой, – меня притягивал двор и улица. Там можно было оставаться раскрепощённым, баловаться, играть в футбол и жить теми делами, которые провоцировала улица. С точки зрения общественной морали, ничего полезного там не предлагалось, но можно было израсходовать излишек жизненной энергии. Отсюда и получалась учёба моя на 3–4. Этому благоприятствовала общая атмосфера и семейная. Годы 1947-48 совпали с уходом отца со службы, со временем его интенсивного лечения в госпиталях или в санатории, а затем с его с устройством на гражданскую работу – контролёром на военный завод п/я 50 им. Артёма. Мать вынуждена была пойти на работу – вначале маляром на какое-то небольшое предприятие, а позже – лифтёром на тот же завод, где работал отец. Для неё это стало возможным, поскольку младший сын достиг уже 5–6 лет, и его можно было одного оставлять дома. Ему цепляли на шею ключ от комнаты и предоставляли самому себе. Если ему что-то надо было, а меня дома нет, он мог обратиться к соседям за помощью. Отметим здесь, что воровство в нашей барачной жизни исключалось. Двери комнат закрывались, можно сказать, символично. В таком положении руки у меня оставались развязанными, и я завершил 1947 год тем, что остался в седьмом классе на второй год. И это при том, что пятый класс в Кременчуге я окончил почти на отлично (было две четвёрки по математике и физике). В моём "падении" возможно плохую роль сыграли не только семейные обстоятельства, но разделение школ на мужские и женские. В Киев я приехал в мужскую школу, к тому же, столичную. Учебный климат в ней резко отличался от того, что было в Кременчуге. Прежде всего, не было классной дисциплины. То ли от внедрения реформы в школах, то ли по иным причинам, но в классах (мужских) возобладала вольница. Мы могли безобразно вести себя на уроках, а могли вообще на них не ходить, бражничать где-то в городе. При переходе к раздельному образованию случилось то, что и следовало ожидать. До того в классах совместных верховодили всё-таки девочки, а когда огольцов собрали вместе, то они повели себя, как сорвавшиеся с привязи лошади. И потребовалось какое-то время, чтобы этих "лошадей" собрать вместе и поместить в упряжку.

В общем, седьмой класс я блестяще прогулял, но как бы ничего и не потерял. Тогда в первый класс принимали с восьми лет, а я в детстве преуспел настолько, что пошёл в Ленинграде в школу с семи. Оставшись на год, я как бы стал в общий строй. Конечно, дома я получил головомойку (правда, без ремня, но с материнскими слезами и отцовскими нотациями). Учёбу я, несомненно, подтянул и прошёл повторно седьмой класс без особых проблем, поняв всё-таки, что к основным делам в жизни нельзя относиться легкомысленно. Иначе говоря, свой учебный казус я внутренне пережил достаточно тяжело, а позже пришло понимание, что в жизни за всё надо платить. Повалял дурака в своё "удовольствие", повторно остался на второй год. Ну не дурак? Конечно, по жизни может ошибиться любой, но абсурдно и глупо, если из этого не сделать выводов. В школе жизнь моя усложнялась в том, что учителя какое-то время справедливо относились ко мне, как к второгоднику, как мне казалось, придирались ко мне. И мне приходилось доказывать им делами, что я "не верблюд". Для становления характера это было в общем неплохо.

В самом конце августа я, собравшись с духом и мыслями, пошёл в КАПУ. Там нас, новичков собрали, с нами побеседовали, сообщили, что мы теперь воспитанники 3-ей батареи Киевского артиллерийского подготовительного училища, сказали, что от нас требуется. Потом отвели нас после бани в каптерку, где мы получили своё первое военное обмундирование. Когда мы себя с радостью, волнением и смехом приодели, нас отпустили на полдня домой: отнести гражданские одёжки, достойные, скорее того, чтобы их выбросить, и попрощаться с родителями. После этого нас должны были оставить на карантин и курс молодого бойца в течение месяца в казарме и выпустить, когда своим видом и поведением мы будем соответствовать званию "воспитанник КАПУ". После курса молодого бойца нам должны были выдать погоны, облачить в выходное обмундирование и отпустить за ворота КАПУ в увольнение.