Путешествие назад во времени - Юрий Ильин

Что же касается, опять-таки, репрессий, то можно немного добавить. Дело здесь в том, в чьих интересах они применяются и как. В упомянутом предвоенном периоде мы, даже совсем ещё пацаны, видели, что повседневная социальная жизнь в стране улучшалась, взрослые люди знали и того больше: страна развивалась дотоле невиданными темпами, строились тысячи (!) предприятий, новые отрасли промышленности, насыщалась техникой сельское хозяйство, заметно росли и укреплялись армия, авиация и флот, улучшалась инфраструктура страны, создавалось прекрасное образование и здравоохранение, укреплялся общественный порядок, доходы советских граждан в период с 1928 по 1938 год ежегодно увеличивались на 10 %. Те, кто мешал этому, логично считались врагами народа, ибо всё это делалось не в угоду монополий, а для блага общества. Репрессии шли, но под бурное одобрение народных масс. Они были объективно нужны. А улучшение материальной жизни общества способствовало развитию в обществе патриотизма. Иначе не было бы массового героизма народа в годы войны.

В общем, можно, наверно, считать, что мое детство закончилось с началом Великой Отечественной войны. Оно проходило в жёсткое время, но было по своему счастливым. Такая вот несуразность: время было жёстким, но мы были гораздо свободнее, а значит и счастливее нынешних детей, детей нашего настоящего, какого – то смутного времени.

Военная юность

Переход ребёнка в фазу юности не имеет чётких юридических границ. Можно в силу обстоятельств повзрослеть рано, а с другой стороны, можно ребёнком оставаться всю жизнь, если, тем более, сам не желаешь становиться взрослым. Очень и очень многие студенты в вузах сейчас предпочитают оставаться детьми, поскольку родители их таковыми считают. Это особенно стало заметно в последние годы, видимо как результат ущербной системы образования и воспитания в России.

Для меня переход к взрослости состоялся в октябре 1941 г., когда мы с мамой (беременной братом) с двумя чемоданами эвакуировались из Крыма. Чтобы понять ситуацию следует, наверное, кое-что прояснить. Я уже упоминал, что в 1939 г. отец мой поступил в военно-морское училище им. Фрунзе, и мы переехали в Ленинград. Проучился он там два года, а затем, весной 1941 г., ему предложили воинское звание младший лейтенант и направили преподавателем в водолазный учебный отряд в Балаклаве. И это назначение оказалось удивительным и счастливым поворотом судьбы отца, ну и моей, конечно, тоже. Мы отъехали в Крым 10 мая, а 22 июня началась война. В отчаянной оперативной ситуации курс, на котором учился отец, был использован для затыкания одной из фронтовых дыр где-то под Нарвой, и практически все курсанты погибли.

В Балаклаве в нужный момент поступил приказ: семьи военнослужащих из Крыма эвакуировать. Так мы и оказались с матушкой в кузове грузовика, который отвёз нас в Ялту для посадки в общем потоке на борт огромного теплохода. Название его я не запомнил: всё-таки был ещё слишком мал. Теплоход был забит "под завязку", но груз был исключительно мирный: во внутренних каютах разместили раненых, а семьи – женщины, дети, пожилые люди – расположились на палубе и в надстройках. Мы оказались на самой верхней палубе.

Вечером теплоход под звуки оркестра отчалил и взял курс на Новороссийск. Всё шло чудесно. Погода была тихая и тёплая, море, как чай на блюдечке, ровное, на небе ни облачка. Отоспавшись за спокойную ночь, я вместе с другими ребятами "маялся дурью", бегая туда-сюда, хотя родители на нас в гневе покрикивали. И вдруг, почему-то тревожно оживились родители и экипаж теплохода: стали готовить шлюпки к спуску, раздавали спасательные круги и пояса. Люди стали вглядываться в море, а мы, мальчишки, протиснулись к леерам и увидели там причину волнений. Недалеко от борта теплохода, метрах в двухстах из воды торчал перископ подводной лодки. Она двигалась параллельно судну, а глазок перископа уставился в нашу сторону. Потом он исчез, и на теплоходе в ужасной суматохе поднялась тревога, если не сказать паника. Но её не было, поскольку бежать было некуда. Затем всё как-то стихло, все напряглись в ожидании взрыва торпеды. Но взрыв пока велел ждать, а дети толпой бросились к другому борту. Перископ был теперь там, он спокойно резал воду, а из бурунчика воды на теплоход опять смотрел чужой глаз. Это длилось недолго. "Глаз" исчез, но ужас в ожидании взрыва ещё более усилился. Мать крепко прижала меня к себе, крепко-крепко, чего она обычно не делала, а из глаз её текли слёзы. Она понимала, что шансов на спасение у нас не было: она в особом положении, а я, как она думала, не умею плавать, а до берега было километров пятьдесят. Все на судне напряглись, тоже хорошо понимая, что чудес на свете не бывает. Взрыва однако не последовало, лодка исчезла, и люди стали приходить в себя. Минут через десять в воздухе появился наш самолёт, а вскоре подошёл и военный корабль. Мы окончательно пришли в себя, всё ещё не веря спасению, всё казалось невероятным: ну не мог, казалось бы, командир-фашист пожалеть массу бегущих от войны людей и не торпедировать прекрасный большой теплоход. Скажете, что у него, возможно, не было торпед, но… он по тихой воде мог спокойно всплыть и расстрелять нас из пушки, поскольку сопровождения у нас не было, и помешать этому никто не мог.

Событие это, преследуя меня по жизни, перевело меня в разряд юноши, поскольку я, как ребёнок, не просто столкнулся с фактом, но стал над ним думать во взрослом, можно сказать философском, плане. До меня стало доходить, что всё в конечном счёте решает человек. Командир немецкой подводной лодки мог нас либо потопить, либо пожалеть. Разглядывая теплоход со всех сторон, он, конечно, решал сложную, не только профессиональную, но и большую нравственную задачу: он видел в перископ прекрасную цель, которую он должен и мог расстрелять. Но он видел и множество людей, которые при этом должны были погибнуть. Крутя перископ, а затем и лодку вокруг цели, командир, конечно же, спорил сам с собой и наверняка со старшим помощником, который тоже прикладывался к перископу. Да и весь экипаж лодки терпеливо ждал решения командира, который обдумывал для себя огромную человеческую задачу: оправдано ли убийство нескольких сотен мирных граждан противника. И он сделал правильный выбор, который, я думаю, Бог не мог ему в дальнейшем не зачесть.

Этот пример я использовал через много лет на занятиях, преподавая международное морское право, как и международное гуманитарное право. Я подчёркивал, что дело не столько в нормах права, сколько в людях. Никакие правовые нормы не решают проблемы, если люди безнравственны и, к тому же, неумны. Мы можем сами в этом убедиться, глядя на собственную страну. Норм права плодится множество, но они просто не исполняются, ибо разработчики этих норм в основе своей (чиновники) сами вряд ли знают что-либо о нравственности. К тому же, они, похоже, как правило глупы. Кроме того, общество наше изначально, точнее извечно, больно угодничеством перед власть имущими и, хотя огромное большинство числит себя христианами, они понятия не имеют об основных заповедях Иисуса Христа, в том числе ту, на которую мы уже ссылались ранее – "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи."(Мф 4:10) И как легко жить и работать, когда ты следуешь этой заповеди!

Мы тогда, после морского путешествия и драматического происшествия, высадились в Новороссийске и в битком забитых поездах, с огромными тяготами добрались всё-таки до станицы Орджоникидзевской, в которой проживали мамины родители. Раньше это была полностью казачья станица, а со временем, во времена недоброй памяти Хрущёва, она отошла к Ингушетии. О поездках в поездах, сколь бы ни было в них плотно и тяжело, осталось доброе впечатление о людях. Им самим было ужасно трудно, но нам – маме со мной и с пока не родившимся ребёнком, они помогали много и по-доброму. Всё это не могло меня не впечатлять, и с того момента, с войны, у меня на всю жизнь осталась любовь к простому народу. Без взаимной поддержки, помощи и сострадания мы вряд ли смогли бы победить в той войне Европу, объединившуюся вокруг Гитлера. Конечно, были в Европе очаги патриотического сопротивления, партизанские отряды, но это не отменяет того факта, что промышленность и население Европы работали на Германию весьма старательно.

В связи с эвакуацией в станицу не лишним будет сообщить ещё об одном событии. Мы жили в доме дедушки и бабушки, и там же на постое находились военные лётчики из соседнего аэродрома у станции Слепцовская. Дело было, дай Бог память, в начале весны 1942 года, уже в феврале родился мой младший брат Николай. И вот как-то ближе к утру услышал, как лётчики, жившие в соседней комнате, собираясь к выходу на службу, так матерились, что мне стало не по себе, хотя я до этого такой лексики наслушался вволю. За завтраком я спросил у дедушки, отчего лётчики были такими злыми. Дед пояснил:

– У них сегодня полёт. Они должны отбомбить в горах чеченский аул. Чечня восстала, а от немцев нас отделяет всего пятьдесят километров. Лётчики негодуют, что вместо бомбёжки фашистов им приходится усмирять Чечню.