Камушек на ладони. Латышская женская проза - Илзе Индране

Где-то кто-то поет. Слов не разобрать, но, похоже, на итальянском.

Чипполино, пикколино, тихо напевает и Виктор, наслушавшись по радио и насмотревшись по телевизору… аморе, бачио, Виктор поет, а ракеты взлетают одна за другой, Бенито, амаретто, поет Виктор, как поют итальянцы в далекой Италии, которая так далеко, что кажется нереальной. И при каждой вспышке ракеты вспыхивает и верхушка ели и с минуту светится словно башня — башня из города Piza.

Перевела Ж. Эзите

ОДА МЕСЯЦУ И ПАДАЮЩИМ ЛИСТЬЯМ

Примерно через полтора километра боль жарко кольнула в грудь с левой стороны, где теоретически — Она знала это по медучилищу — находится сердце. И четыре года знала это уже и практически. Диафрагма становилась все тяжелее и, вопреки законам гравитации, не опускалась, а поднималась кверху и сжимала сердце пятью жесткими пальцами, каких в грудной клетке человека быть не должно. С ушной мочки падали капли расплавленной смолы и вдоль ключицы сочились в плечо. Сердце с мукой рвалось из чужеродной лапы, но тщетно; и как всегда, когда схватывали спазмы, на нее нападал страх смерти.

«За что?» — глупо спрашивала она лесные тени, качавшиеся вокруг нее на ветру.

За четыре года это повторялось, может быть, девятнадцать, может быть, двадцать три раза. Она не считала, но знала, что один из них — будь то двадцатый или двадцать четвертый — станет последним. Ее возраст, пятьдесят шесть лет, официально старческим не считался. Для одних он означает «заслуженный отдых», другие называют его только пожилым. Однако смерти до наших умствований нет дела. У смерти свои понятия и расчеты. Почем мы знаем? Возможно, ей просто важно время от времени напоминать о себе? Отнюдь не исключено. И вообще — если мы не безнадежные трусы, давайте признаем, что постоянное присутствие смерти придает жизни настоящий вкус.

Ей с сожалением вспомнилось, что нет с собой нитроглицерина или хотя бы валидола, но она «рванула» из дома, как сказала бы Вечелла, «с места в карьер», так что чуть не забыла кошелек с деньгами на дорогу. В волнении она все на свете забывает. Но из этого не следует делать поспешных выводов в духе Вечеллы, будто она там «склеротическая развалина» или что-нибудь в этом роде. Совсем нет! При всей своей стенокардии и двенадцати килограммах лишнего веса она прошла полтора километра меньше чем за двенадцать минут. Она еще хоть куда! Истинно польский темперамент, пышная грудь, маленькая ножка, аристократический профиль, хотя происхождение свое она ведет не от польских графов, а всего лишь от польских сельскохозяйственных рабочих и по-польски только молится, кстати говоря, не так и часто, но это уж ее личное дело. Правда, в последнее время ей не раз приходилось обращаться к врачам, но и там она не могла удержаться, чтобы не блеснуть, как язвила та же Вечелла, «своим медицинским прошлым» и при случае не ввернуть какой-нибудь поэтический термин вроде «суставная мышь» или «собачья яма», «куриная слепота» или «слоновая болезнь». Неспециалисту может показаться, что речь идет о ветеринарии, однако не было случая, чтобы хоть один врач не клюнул, и все они вели себя на удивленье одинаково: поднимут глаза от истории болезни, которую заполняют, или рецепта и поинтересуются — не училась ли она в медицинском, на что она небрежно отвечала — а, да что там, ушла со второго курса, не уточняя, что речь всего лишь об училище для медсестер. Но кто же из нас без греха, правда? К тому же эта маленькая, как сказала бы Вечелла, «медицинская ложь» не подвергала угрозе здоровье и тем более жизнь ни одного живого существа.

Возможно, не очень-то деликатно все это излагать, когда она мучается, но… как будто отпустило. Она пришла наконец в себя, как обычно — вся в холодном поту, и долго вытиралась, довольная, что хотя бы не забыла носовой платок. И тоже как обычно после приступа, ей сильно захотелось писать. Место было пустынное и час — во всяком случае для октября — довольно поздний, чтобы более-менее безбоязненно предаться этому занятию, и все же она, как типичная женщина, не могла взяться ни за какое судьбоносное дело, не уверившись, что никто за ней не подсматривает, особенно потому, что чувствовала на себе чужой взгляд. Она обвела глазами вокруг и наконец поняла, что это месяц — взошел месяц! Официально он взошел еще тринадцать минут назад, но за своими хворями и недугами она этого не заметила. Она смотрела на месяц — взгляды их встретились.

Лица их были похожи, будто они брат и сестра. И ее физиономия белела круглая и светлая, как полная луна, с чуть расплывшимися чертами, так же как у месяца, у которого это было еще заметней, что и понятно, ведь в конце концов он значительно ее старше, и мы уже знаем, что делает с лицами время. Что тут говорить! Сквозь листву он раз-другой ей подмигнул: «Жива?» И она, все еще чувствуя себя разбитой, бледно ему улыбнулась: «Жива!», для верности все же себя ощупав. Шальной ветер вконец выхолодил одежду, но под ней чувствовалось тепло тела. Только нос был как ледышка, но от этого, как известно, не умирают.

Она протянула руку, дала лунному свету сесть на ладони и горсть сжала, однако же свет просочился сквозь пальцы и с тихим жужжаньем сбежал. «Разве не так же со всем?» — думала она, стоя среди ревущей осенней стихии, постепенно смиряясь с тем, что на автобус не попадет и в Ригу, стало быть, не поедет, и уже сама себе удивляясь, что хотела удержать лунные лучи, которые, как угри, выскользнули из горсти и сбежали снова в Саргассово море, чтобы родить там новый свет и больше не вернуться. Не так же ли безнадежно было удержать Вечеллу?

В эту минуту видела месяц и Вечелла. Как большой южный плод лежал он на крыше дома напротив и даже немножечко пах не то апельсином, не то ананасом. Кстати сказать, пахла и сама Вечелла — французскими духами «Miss of Paris», немецким мылом «Luxus-Parfüm-Seife», американским табаком «Marlboro» и еще чем-то трудно выразимым словами, почти неуловимым и, в отличие от французских духов, быстро улетучивающимся, чем пахнет молодость.

Когда молнии оливковых глаз Вечеллы коснулись месяца, старый холостяк небес слегка затуманился и лишь немного погодя вспомнил, что он погасшая материя, как давно уже установила астрономия. Месяц не мог допустить, чтобы высоколобые мужи в нем обманулись. Ему не хотелось вызывать распри, и без того хватало разноречивых легенд о его происхождении и всяческой клеветы — что он, например, не сам светит, а крадет чужой свет, что он не дает людям спать, а заставляет ходить по крышам, и прочее в том же духе. Да Бог с ними с крышами! Однако вовсе не исключено, что наружу, в лоджию, Вечеллу выманил его восход, ведь выкурить сигарету в конце концов она могла и не выходя, в номере, тем более что на улице ярился кошмарный ветер. Но она была не в силах отвести взгляд от светила.

Между прочим, позднее астрономы открыли на месяце новое странное пятно, которого прежде не было. На выяснение причин новообразования затратили кучу времени, извели горы бумаги и даже созвали симпозиум, где противоборствующие стороны с помощью терминов не только из космологии, но даже парапсихологии доказали невероятные, слабовероятные и даже совершенно невероятные гипотезы, например, что это пятно — прилипший к поверхности женский взгляд.

— Hey, Puppy![1] — окликнул Вечеллу из комнаты, как она с ходу его окрестила, «голос за кадром», так как не знала имени мужчины, который будет существовать в ее жизни лишь до утра, бросила окурок за перила, где он погас так мгновенно, словно упал не в ветер, а в воду, вздернула красивые мраморные плечи и вздрогнула, видимо, от холода, и вырвавшись из-под гипноза месяца, скрылась из лоджии так стремительно, будто шагнула не за порог, а за перила.

Что месяц затуманился, заметила и Она. Казалось, что блестящий диск на несколько секунд был скрыт гонимым бурей листом или крылом птицы. Разве так раньше не бывало? Разве по лунному диску точно так же не скользило лунное облачко или крыло ангела? Только где? И когда? Все вокруг нее шуршало и трещало — батюшки, да это чуть не ураган! Лес был полон светотеней, которые куда-то мчались и невесть от кого бежали. Погода, как нетрудно понять, отнюдь не настраивала на медитацию, тем не менее Она стояла, задрав вверх аристократический профиль, и ждала. А лунный свет лился, сверкающий и ровный, в пути к земле нигде не запнувшись. Она прикидывала — сколько километров может быть до луны? Со школьных лет в голове застряла сумасшедшая скорость света, которая всегда ее удивляла и ужасала и в которую, кстати, она в глубине души не верила. «Что же, свет ничуть не устает?» — наивно удивлялась она, возможно потому, что сама очень устала. Она устала как собака, хотя скорее уже радуясь, чем досадуя, что поездка в Ригу сорвалась. Как говорится, судьба! Ну что бы она сказала приехавши? Если предчувствие обмануло, то только бы опозорилась. А если не обмануло… Вечелла уже пребывала в другом мире — может быть, еще более далеком, чем Вернер, из которого вряд ли ее вызволишь, так же как из иного мира уже не вызволить Вернера.