Неяркое солнце в лёгком миноре - Елена Хисматулина

– Как мужик, грязный неотесанный мужик…

Оказалось, Алла первой не выдержала напряжения. Сорвалась, потребовала объяснить, что все смотрят на нее, как на прокаженную. Мать попыталась остановить, чтобы в праздничный день не разразился скандал. Но Алка требовала ответа от отца, и Виктор Андреевич поддался на провокацию.

После серии жестких откровенных обвинений в адрес дочери Алка взвилась, как огонь, вылетела на балкон. За ней вышел Женька, пытаясь удержать сестру от ответных действий. Алка открыто закурила. Родители впервые видели, чтобы дочь курила. Алка поняла, что и этого мало, и смачно плюнула рядом с собой на чистый, только утром постеленный половик.

Отец взревел, потребовал от нее прекратить демонстрацию и вести себя в родительском доме прилично. Сказал, что в семье и так всем понятно, что дочь стала шлюхой. И тут понеслось. Алка спустила на отца столько грязи, столько накопившейся обиды, что Виктор Андреевич почувствовал, что умирает. Алка, на весь двор матерясь, обзывая отца, унижая и сознательно убивая, орала, что ненавидит, что устала от его мерзкой опеки шпиона.

– Ты считаешь, что имеешь право контролировать меня? Да кто ты такой – выживший из ума бездельник! Мать всю жизнь работает на тебя, а ты гоняешь ее, бьешь по морде, Андрюхе всю жизнь сломал, меня, как жандарм, повсюду выискиваешь. Счета он мне оплачивает. Да катись ты со своей х….вой заботой. Мне деньги нужны, и не пятьсот рублей, на которые трусов не купишь. Мне надоело слушать твои поучения, мне надоело, что ты таскаешься ко мне, как к себе домой. У меня своя жизнь, у меня, может быть… Нет, у меня есть мужчина. И если ты, старая жаба, еще притащишься проверять меня, не обессудь – он спустит тебя с лестницы.

Звонок в дверь остановил Аллу, Женька кинулся открывать – на пороге стояли соседи, рядом ревел Максимка. Все все слышали, были невольными свидетелями драмы отцов и детей, не могли поверить, что в этой, именно в этой семье могло произойти подобное. Жена Виктора Андреевича прижала к себе Максимку, обняла эту «тщедушную душонку», и так ей стало жалко бедного ребенка! Его шестилетнее сознание не могло уместить в себе происходящее. Он понимал только, что привычный спокойный мир любви вокруг рушится. Бабушка гладит его по голове теплой рукой, держит крепко, словно боится отдать, а у самой горячие слезы капают, губы дрожат. Мама – растрепанная, красная, с некрасивым, совсем не маминым лицом смотрит на него, как на чужого. Дедушка с синими губами, весь в капельках пота, за сердце держится. И вдруг Максимке стало страшно за деда, у него будто внутри что-то включилось:

– Дедуля! Деда!!! Не плачь, деда! Не умирай!

Крик ребенка заставил всех обратить внимание на Виктора Андреевича. Он опустился в кресло, как в прорубь, – не сопротивляясь будущему. Кто-то из соседей начал набирать «скорую», жена Виктора Андреевича лихорадочно сдернула с него галстук и попыталась расстегнуть рубашку, но пуговки были такие скользкие, а петли такие тугие. И она со всей силы рванула новую рубаху. Ткань поползла по самой середине груди, но брешь не дала освобождения. Ворот все также туго стягивал налившуюся кровью мощную шею. Тогда Женька дрожащими руками ухватился за ворот и все-таки расстегнул верхнюю пуговицу, а дальше пошло легче. Виктор Андреевич успел подумать, насколько все же нерешительны его дети. Сыну бы махнуть воротник надвое, а он пуговки расстегивает…

Приехала «скорая». Все оказалось не так страшно, как выглядело со стороны еще десять минут назад. Сделали укол, сняли кардиограмму. Инфаркта, слава господу, избежали. Виктор Андреевич потихоньку приходил в себя, к вечеру, лежа на диване, уже улыбался, а утром, несмотря на запреты жены, вызвал шофера и уехал на работу. Там ему было легче. Дома все кричало, скулило, шептало по углам о предательстве дочери – сразу после приезда «скорой» она забрала Максимку и ушла.

Все это рассказывал мне Виктор Андреевич неделей раньше, а сегодня, оказывается, я обездолила его дочь. Бог – судья, как говорится.

Два дня мы не виделись с Виктором Андреевичем. Я старалась вообще не выходить из приемной. Обиделась на него, но больше на тех, кто липкими взглядами, дрожащими от волнения и скабрезности голосами обсуждал в течение нескольких дней ту гнусную ложь, которую из собственной нечистоплотности, самовлюбленности, напыщенности соткал Виктор Андреевич, а кадровичка Светочка разнесла, как помойная муха заразу. Я выдержала бы долго. Я перестала бы замечать тех из них, кто участвовал в моем шельмовании, но на третий день вездесущая Светочка с широко открытыми, испуганными глазами влетела ко мне:

– Он пьяный! Он абсолютно пьяный. Дурак. Он назвал меня подобострастной сукой и вытолкнул в коридор. Я об стенку… – и Светка зарыдала.

«Так тебе, сплетница, и надо», – первое, что подумала я. А потом уже поняла, что кто-то в конторе пьян: – Кто пьян-то, кто тебя твоей мерзопакостной головкой об стену шваркнул?

Это было некрасиво, но мне так хотелось выместить на ней все обиды, все слезы, всю сердечную боль, из которых я наспех сварила зелье своей защиты. Мне, правда, хотелось долбануть по ней чем-то тяжелым и увидеть, как на ее маленьком обезьяньем личике скачет страх. Но Светочка ничего не замечала. Ей было не столько больно, сколько обидно. С ней обошлись, как с проворовавшейся кухаркой, как с обесчещенной хозяином горничной, – выставили за дверь, чтобы не видеть, не лицезреть и не будоражить собственную совесть.

– Да он пьян, он! Твой Виктор Андреевич дорогой!

– Он теперь твой Виктор Андреевич! Говори, курица, что случилось!

– Не знаю что. Я пришла, бумаги ему принесла, еще кусок пирога – нас бухгалтерия угостила. А он сидит, злой весь, бешеный какой-то. Я уходить хотела, а он потребовал сесть и слушать. Я села, не знаю, что и говорить. А он как давай орать: «Стерва продажная, сука подобострастная». Я сначала подумала, что он не про меня говорит. А он увидел, что я не понимаю, подошел, схватил за плечо, дышит на меня перегаром, глазами своими страшными сверкает. «Змея, – говорит. – Как ты вползла в доверие, как сидела, затаив дыхание, слушала всю мерзость мою, всю гнусь, которая лилась из меня потоком! Как могла ты использовать мою слабость, мою глупость и мою зависть? Как могла девчонку, которой ты мизинца не стоишь, ославить?» А потом рванул меня за плечо, доволок до двери, пнул по ней так, что щепки в разные стороны, и швырнул к стене. Я еле удержалась, – Светка рыдала, уже не сдерживаясь.

А я растерялась. Дело в том, что Виктор Андреевич никогда не пил. Я ни разу не видела его с рюмкой. На наших общих праздниках он упаивал вокруг не одну личность. Наливал, шутил, приговаривал, тосты поднимал, но никогда не притрагивался к рюмке. Говорил, с кровью проблемы, ни грамма нельзя. Мы не настаивали, а он, к чести своей, ни разу не бросил на произвол судьбы ни одного «упитого» им коллегу. Распоряжался всегда до дому доставить. Утром мог позвонить больному похмельем и распорядиться на работу сегодня не ходить. И точка. А сам и кадровиков уговорит, и шефа обезвредит. Компанейский мужик, одним словом. Я не верила, что Виктор Андреевич и вправду пьян.

Пошла к нему, что делать. Дверь действительно в щепы. Не закрыта. Я встала на пороге. Виктор Андреевич посмотрел на меня, повернулся к сейфу, достал из него бутылку, стакан, наполнил и залпом выпил.

– Полегчало? – я случайно вспомнила мамино слово.

Она произносила его всякий раз, когда в очень редких случаях в гостях отец, перебрав уже лишнего, наливал очередную рюмку и выпивал, будто в пику маме. Спорить с ним или что-то доказывать она не считала нужным. Просто и устало спрашивала: «Полегчало?» На отца это действовало магически. Он вдруг понимал, что дороже мамы у него никого нет, вставал, и как бы ни был пьян, просил маму помочь ему надеть туфли и проводить до дому. Мне всегда было смешно наблюдать эту сцену. Очень неуверенной походкой идущий отец, мама, держащая его под руку, его шляпа у мамы в пакете, потому что все равно оказалась бы в луже, и полная идиллия их долгих семейных отношений. Только ради этого я хотела бы еще раз увидеть отца пьяным. Но в обыденной жизни он слишком редко демонстрировал мне эти примеры человеческой привязанности, бессознательной любви и бесконечного доверия к единственной на всю жизнь, дорогой ему женщине…

– Сядь, Александра.

Я продолжала стоять.

– Ты просто сядь. Я сейчас не очень могу быть понятен. Я пьян. Я так пьян, как был пьян изо дня в день все десять лет прокурорской службы. Но тогда я мог говорить часами, мысль была настолько ясна, что я мог говорить и говорить. А сейчас я пьян и я стар. Я давно стар. И у меня все рушится. Я не могу больше возить сыновей на охоту – с вертолета стрелять по несущимся оленям. Да они и тогда не хотели ездить со мной. Забивались в угол и прятали глаза. Травоядные! Я пьян… Я не могу покупать дочери красивые платья, юбки, блузки. Не потому, что нищ, а потому, что никому из них этого уже не надо… Ты иди. Я не хочу тебя видеть. Но ты прости меня. Обидел тебя сгоряча, зря, в общем, обидел. Ты иди, работай. Я не могу тебя видеть. Я не могу понять, почему ты, почти такая же, как дочь, хочешь жить по-людски, а она нет. Почему мой сын получил машину и больше не пишет. Я не могу понять! Не могу!!! Наверное, потому что я пьян…