Иванов-48 - Геннадий Прашкевич

Может, какие-то слова не совсем точно запомнил, но в целом любое мог повторить.

«Черные дробленые породы переполнены поблескивающими минеральными сростками. Переплетающиеся прожилки минералов различных оттенков желтого, зеленого, белого, красно-бурого и голубого цветов в сочетании с их крупными гнездами образуют сложный узор, напоминающий ковровую ткань. Краски эти будто живут на глазах. Через несколько часов внешность обнаженной плоскости преображается, зеленые оттенки сменяются розово-бурыми, те, в свою очередь, белыми, яркие краски блекнут. Минералы жадно поглощают из воздуха влагу, стенки выработки оплывают и обволакиваются».

Вот как надо писать!

Не цифрами, не производственными показателями играть, а красками.

Вспомнил, летом на выставке в Краеведческом музее показывали картину под названием: «Девочка на фоне персидского ковра». Художник Врубель. Сразу чувствуется крепкая шахтерская фамилия. «Переплетающиеся прожилки минералов различных оттенков». Поклясться мог, что этот художник Врубель заглядывал в пикетажки Полярника.

12

За ночь запорошило крыши, улицы.

Издали окна гостиницы казались плохо освещенными.

Иванов толкнул тяжелую входную дверь и увидел заспанного портье и такую же заспанную девицу за стойкой. Как было ему сказано по телефону, свернул направо, и его никто не остановил. Коридор, явно служебный, закончился таким же служебным лифтом. Во рту почему-то пересохло. Прихрамывая сильней, чем обычно, постукивал, как слепой, палкой. Дверь лифта плавно, как в купе вагона, отошла в сторону.

В коротком коридоре пятого этажа было сумеречно, лампочки горели редко, в торце смутно светился квадрат окна. Три двери, три номера, и все шестые: а, б, в. Подошел к коридорному окну. Людей на улице немного, все заснеженно. У кинотеатра имени Маяковского фонарь освещал статую в нише, будто знаменитый поэт от кого-то скрывался. «Эй вы, небо…» Плато Лодочникова… «Я иду, глухо…» «Каледонский гранитоидный батолит…» Так и представлялась бесконечная каменная пустыня… По казенному вытертому ковру красно-зеленого цвета подошел к двери номера 6 в. Ах, ковер, ковер… «Переплетающиеся прожилки минералов различных оттенков…»

На стук ответили сразу, будто специально ждали.

Иванов вошел и в простенке между двумя окнами увидел большой портрет вождя — в шинели, в фуражке, на фоне красных знамен. Окна зашторены, письменный стол, два простых стула. Невысокий плотный мужчина (не Слепухин) в простом темном костюме, в полуботинках, видимо, хозяин номера, вышел из-за ширмы в дальнем углу:

— Здравствуйте, товарищ Иванов.

Наверное, по имени-отчеству тут не обращались.

Глаза внимательные, живые, все впитывают, как промокашка.

На всякий случай Иванов улыбнулся. Себя человек не назвал, ну, наверное, и это у них так принято.

— Я вас таким и представлял.

Честно говоря, Иванов не знал, что на это ответить.

— Недавно прочел вашу книгу, — подтвердил свои слова хозяин номера. — «Идут эшелоны». Правильная книга. («Говна-то!» — вспомнил Иванов оценку Полины.) И город вы описали правильно. Сергей Миронович у нас жил и работал, Михаил Иванович не раз наезжал. — Был уверен, что имена эти объяснять Иванову не надо. — Героев хорошо пишете, товарищ Иванов, машинист Лунин у вас как живой. Хороший пример для молодежи. — Говорил неизвестный товарищ ровно, грамотно, в Союзе писателей не все так говорят. — Чувствуется, что понимаете значение писателя в обществе.

С этим трудно было не согласиться.

— Так что теперь поработаем вместе. («Уж не соавторство ли он мне предлагает?») Обстановка в стране известно какая, вы «Правду» читаете.

Это не вопрос был. Насчет «Правды» Иванова не спрашивали. Просто давали понять, что раз Иванов читает эту газету, значит, хорошо представляет, какая сейчас обстановка в стране.

— Мы большую войну выиграли, но успокаиваться не след.

Хозяин номера поправил пиджак. Галстук не носил, обходился рубашкой-косовороткой.

— Стране перевооружаться нужно, чтобы прочный мир сохранить. Вы, конечно, так же думаете? — на самом деле хозяин номера и об этом вовсе не спрашивал; заранее знал, что Иванов точно так же думает. — Я вашу литературную критику читал. Ну, не совсем критику, скорее, заметки, некий подход к критике. Но я в курсе, товарищ Иванов, что вы перед писателями готовитесь выступить с докладом по Сталинским лауреатам. Наброски у вас правильные, интересные, подтверждаю. Даже из горкома обещали прийти на доклад товарищи. Многим интересно, как вы оцените, скажем, произведения Ильи Григорьевича Эренбурга. О наших лауреатах народу надо рассказывать подробно. Растолковывать, объяснять. Книгу написать легко, сами знаете, любой книгу напишет, если захочет, но вот правильно донести содержание книги до народа, растолковать ее смысл, направление — тут особый талант нужен, согласитесь. — Хозяин номера как бы все время надеялся на понимание. — Вы, товарищ Иванов, почему не член партии? Мы готовы рассмотреть этот вопрос. Книга выйдет, примут вас в Союз писателей, тут мы и напомним, согласны? Без партии никак. У нас каждая единица на счету. Писатель, он — идеологический боец. Мы сейчас, как на фронте, у нас каждое перо приравнивается к штыку. Страну поднимать нужно, людям помогать, детей ставить на ноги. Правильный взгляд на события нужен, тем более на художественные. Оценки нужны позитивные, не пораженческие.

— Но я доклад о лауреатах еще не написал.

— Напишете еще. («Говна-то!» — снова не к месту вспомнил Иванов слова Полины.) Я видел ваши наброски, так сказать, первичный анализ. Мы ценим умных людей. Бдительных товарищей у нас всегда много, — доверительно пояснил хозяин номера. — А нам умные сейчас нужны, чтобы яркой мыслью, как прожектором, освещали написанное. Бдительность, бдительность и еще раз бдительность. Я внимательно изучил ваши наброски.

— Какие наброски? Где?

— Те самые. В вашей тетради.

— В какой тетради? — не понимал Иванов.

— В общей, немножко истрепанной. Вы ее на почте оставили.

— Так вы ее нашли — мою тетрадь? — Иванов не знал, радоваться ли ему.

— Я же говорю, бдительных товарищей у нас всегда много. Вашу тетрадь, понятно, к нам принесли, мало ли что, правда? — Объясняя так, он наконец вынул из нагрудного кармана удостоверение, раскрыл, не выпуская из пальцев. Так и есть… Иванов так и думал… Управление МГБ… Удостоверение… Капитан Кузнецов… Спрятал обратно в карман. — Уж извините, что полюбопытствовали, заглянули в вашу тетрадь. Обязаны были заглянуть. По долгу службы.

— Как мне к вам обращаться?

— Можно по имени. Сергей Сергеевич.

«Гражданин Сергеевич». Это Иванов вспомнил, как однажды Полина, Нижняя Тунгуска, мечтающая родить ребенка Полярнику, рассказывала. В детстве игрушек у нее совсем не было, она сама придумала сказочного гражданина Сергеевича, небольших лет, крошечного роста, может, и удостоверение у него было, тоже маленькое, тогда не МГБ, конечно, а НКВД, и жил маленький гражданин Сергеевич под кроваткой. Ну, а потом много чего произошло, даже война с немцем, и Полина выросла, забыла про гражданина Сергеевича, а он, может, и сейчас живет под ее кроваткой.

— Сегодня важно, товарищ Иванов, чтобы нас опять в войну не втянули.

— Да кто ж это нас втянет в войну, Сергей Сергеевич?

— Приспособленцы всякие. Болтуны. Мразь.

— Да на что такие способны?

— Ох, недооцениваете, товарищ Иванов.

Тут Иванов кивнул согласно. Наверное, недооценивает.

— Такие вот дела складываются, товарищ Иванов, что вы нам помочь должны.

Во все время разговора Сергей Сергеевич ни разу не улыбнулся, но напряженность постепенно спадала. Помочь? Сотрудникам органов? Ну почему не помочь, если есть такая возможность? Пытался понять, чего от него хотят, чем ему грозит это, почему позвали в гостиницу? Если даже из горкома обещали на его выступление подойти товарищи, значит, нужно постараться. Раз товарищи из горкома придут, значит, там все движется хорошо — задержанную его книгу или уже подписали или завтра подпишут. Что там этот Сергей Сергеевич вычитал в моей тетради? «Вашу литературную критику…» Ну да, что еще… Вдруг жаркой волной прошло по телу, ярко представил, как выскакивает утром инвалид в кальсонах (при татарке, и при Полине, и при Француженке, и при майоре, и при вернувшемся Полярнике) и вопит на весь барак: «Смотрите! Смотрите! Наш Иванов-то!..» И указывает дрожащим пальцем на строку — Сталинская премия…

— Ну, вот, — сказал Сергей Сергеевич, — придете завтра сюда с утра.

Он нисколько не сомневался, что все будет именно так, как кем-то уже определено.

— Завтра и начнем. Придете к семи. Для вас лучше пораньше, пока толкучки на улицах не наблюдается, зачем вам лишние вопросы, правда? («Говна-то!» — подумал Иванов.) Но если кто-то спросит, можете сказать, что знакомый к вам приезжал. Какой-нибудь машинист, мало ли. И в газету не звоните, там знают, что вы заняты. Придете сюда, до пяти вечера будете работать. Да, да, за этим столом. Выходить не нужно. Чай принесут в номер, обед тоже. Это все, извините, за ваш счет, деньги с вашей зарплаты вычтут. Нет, нет, не по ресторанным ценам, — дружески предупредил гражданин Сергеевич. — Туалет там, — кивнул он в сторону ширмы, видимо, за ней была еще одна дверь. — Чернильница на столе, перья и ручки в ящике. И бумага там. Все листы пронумерованы, так что записывайте лишь то, что хорошо продумали. Никаких черновиков, вычеркиваний, исправлений. Даже если зайчика нарисуете машинально, стирать, замазывать его нельзя, считайте, что теперь и зайчик уже не ваш. Он теперь казенный. Это понятно? Короче, ни листка нельзя выбрасывать.