В тени Нотр-Дама - Йорг Кастнер

Матиас выглядел совершенно не обеспокоенным, как можно было предположить со слов Гренгуара. Радостно улыбаясь, он налил мне вина и сказал:

— Чокнемся за радостное развитие дел, друг Арман!

— Вы имеете в виду спасение вашей дочери от виселицы, — сказал я и взял бесценный стеклянный бокал.

— Это, а также то обстоятельство, что она у вас в Нотр-Даме.

— Какая ей в том польза? — возразил я. — Она не может покинуть Собор, чтобы грубая конопля не поцеловала ее.

— Прежде всего, она не должна покидать Нотр-Дам, — сказал спокойно герцог. — Никогда прежде она не была так близко к солнечному камню. Вероятно, ей удастся то, что недоступно вам.

Немного в дурном настроении, потому что я ощутил в этих словах скрытый несправедливый упрек, я пробурчал:

— Она не может сделать больше, чем я. И я обыскал почти каждый угол в Соборе сверху донизу в поисках оуробороса.

— Возможно, мы ошиблись, — сказал Вийон. — Может быть, мы неправильно поняли последнее послание брата Аврилло, и знак змеи увел нас вовсе не к цели.

Я вопросительно посмотрел на него:

— А куда?

— Не раздражайтесь, Армян, но Эсмеральда может добиться там того, в чем вам отказано.

Матиас кивнул:

— В ней течет сила, которую она унаследовала от матери.

— Что за сила? — спросил я измученно, потому что не совсем понял, что они хотели мне этим сказать.

— Святая сила! — выкрикнул Матиас, и его глаза засверкали. — Сила, которая живет в солнечном камне. Эсмеральда может чувствовать силу камня, как другие чувствуют ветер, видят свет, слышат голоса. Иначе она не была бы Эсмералъдой.

Леонардо перехватил мой недоумевающий взгляд и объяснил:

— Эсмеральда — не имя, это титул. Она — смарагд, как отец Фролло — архидьякон, а наш друг Матиас — герцог Египта и Богемии.

При последних словах итальянец прыснул от смеха, он-то знал, что титул герцога был состряпан чистой фантазией.

— Вы должны помочь Эсмеральде, Арман, — сказал Вийон. — Вы должны защищать ее от Фролло и помочь ей прочесать Нотр-Дам на предмет солнечного камня.

— Первым уже занимается Квазимодо, поэтому мне с трудом удастся и второе, — сказал я и поведал, что звонарь охраняет цыганку как наседка свое потомство.

— Вы должны убедить Квазимодо в том, что вы — друг Эсмеральды, — настаивал Леонардо.

—Объяснить это глухому, чей и без того ограниченный разум полностью запутан очарованием девушки… — заворчал я.

— Вы должны попытаться! — сказал Матиас с нажимом.

— Я попытаюсь, — вздохнул я смиренно и добавил:

— Пока Фролло терпит меня в Нотр-Даме. Я, кстати, только что видел его брата в лагере нищих.

Вийон кивнул:

— Вы считаете Жеана шпионом, Арман?

— Я считаю его человеком, который готов на любой богохульный поступок ради золотой кроны. До определенного времени у меня не сложилось впечатления, что отец Фролло особенно щедр к своему непутевому братцу. Но после того, как я встретил Жеана у мэтра Гаспара или, лучше сказать, услышал его, я с большой вероятностью предполагаю, что все здесь — один только маскарад.

Леонардо покачал задумчиво головой:

— Брат дреговита может так же быть дреговитом, но это — необязательно. Возможно, они действительно поссорились, и Жеан стремится больше к легкой жизни, нежели к солнечному камню.

— Если это так, то он еще может оказаться нам полезен, — заметил Вийон.

— Он вчера появился во Дворе чудес, — объяснил Матиас. — Я просил Клопена и Гренгуара присмотреть за ним.

— Коли уж герцог заговорил сейчас о своем зяте, — сказал я и получил за это злой взгляд цыгана, — у меня не сложилось впечатления, что Гренгуар особенно скучает по своей суженой.

Матиас пробурчал:

— Он — поэт и ученый, но его дух — дух дитя. Если он однажды понял, что игрушка для него недостижима, он выкидывает ее из своего сердца и обращается к другим вещам.

— Вы называете вашу дочь игрушкой? — спросил я удивленно.

— Для меня она таковой не является, — но не для Гренгуара. Возможно, его профессия испортила его. Мой народ не знает никаких писцов. Кто слишком много занимается тем, что переносит на бумагу храбрые мысли, теряется в них. Его дух играет с запутанными привидениями, но его глаза и уши закрываются для жизни и людей.

День сменил вечер, вечер — ночь, когда я вернулся в Нотр-Дам. Небо было безоблачным, луна и звезды сверкали над крышами и башнями. Темно-синий небосвод окружал Собор, как бархатный платок, в котором даже тяжелый колосс из камня, который скрывал знания столетий, находил блаженный ночной покой. Но чем дольше я стоял на Соборной площади и смотрел на стены, тем обманчивее казалась мне эта картина. Лишь ночью, когда служители храма отдыхали в своих монастырских кельях, и народ прогнали из Собора, наша Богоматерь могла выдать свои тайны тем, кто был для этого готов. Возможно, требовалась темнота, чтобы раскрыть то, что остается скрытым при дневном свете.

Я испытывал необъяснимое беспокойство, томление, чтобы окунуться в ночной мир Нотр-Дама. Камень и строительный раствор, казалось, пробудились к жизни, были готовы открыть мне свои секреты. Три больших портала, выходящие на Соборную площадь, были давно закрыты и заперты на засов. Привратник на улице дю Клуатре знал меня и впустил вовнутрь. Я не поднялся наверх к моей келье. Большой церковный неф, теперь ставший лабиринтом из дрожащего света свечей и бесчисленных танцующих теней, непреодолимо потянул меня.

Как в тот день, когда я, впервые сопровождаемый Одоном, вступил в мир камня, меня охватило смешанное чувство благоговения и ужаса перед лицом бесчисленных скульптур. Лица ли святых или морды дьяволов, — их черты были так детальны, так реально проработаны, что речь не могла идти только о мертвом камне. Свет свечи придавал дополнительную жизнь лицам. Они, казалось, поворачивались ко мне, таращились на меня и спрашивали меня, как я смог осмелиться захотеть выведать у них их тайну. Я закрыл глаза перед каменным судом и отвернулся, чтобы больше не выдерживать бесчисленные буравящие взгляды. Когда я снова открыл глаза, я увидел ангела. Он был белым, и я мог видеть его буквально в течение одного удара сердца, прежде чем он растворился в тени крансепта[73].

Это явно не был просто отблеск света. Я был уверен, что что-то увидел, даже если оно не было человеческим существом. Одетое полностью в белое, создание двигалось, хотя при этом не различались ноги, казалось, что оно парит. Что же действительно было странным — у него не было головы. Пожалуй, я все же назвал бы его ангелом, потому что это не мог быть человек. А еще потому, что мысль повстречаться с ангелом была более успокоительной, нежели о встрече с дьяволом.

Я шел по среднему нефу до крансепта — и чуть было не схватился за кривой кинжал. Но что мог сделать мой кинжал против потусторонних сил? Кроме того, я убеждал себя, что белый ангел не причинит мне зла.

Когда я достиг центра Собора, то остановился и огляделся. Камни и скульптуры, свечи, вычерченные луной окна и непроницаемые острова черноты под сводами потолка, — но ни следа белого ангела. Напротив меня Святой Себастьан и дева Мария охраняли вход на хоры. Но патрон стрелков не послал мне стрелы облегчения, а Божья Матерь не сжалилась над моим обескураженным разумом.

Я повернул голову налево, где были ворота в монастырь, потом направо, где были ворота во дворец епископа. Могли эти двери оказаться не запертыми — или нет? Я поймал себя на мысли, что не мешало бы это проверить. Как очаровательно, если я действительно увидел неземное существо! Для ангела двери из дерева и железа не являлись преградой. Он мог раствориться, как свет свечи во всемогущей тени.

Но белый ангел не растворился. Я увидел его сверкание слева при входе на хоры. На цыпочках я проскользнул в боковой неф хоров, перед которым нес вахту Святой Мартин. Когда я осторожно подкарауливал возле хоровой балюстрады, то рассмотрел странное существо в белом. Там, где у человека предполагалось быть голове, разверзалось мрачное ничто, словно ангел потерял свою главу под мечом палача.

Существо двигалось, отделилось от тени и вышло мне навстречу. Я затаил дыхание и втянул голову, что как раз можно было сделать у скамьи, не перестав подглядывать. Я почти раскаялся в своем намерении преследовать белого ангела, так как узнал истину — у существа была голова, только она оказалась скрытой под черным покрывалом, отчего в тени ее почти не было видно. Белое одеяние под покрывалом опускалось до пола, поэтому я вместо шагов видел парение. Я узнал одеяние из Отеля-Дьё, оно было платьем послушницы. С бесконечным облегчением, что имею дело с человеком, я тут же спросил себя, что ищет в Соборе в ночное время пришлая монахиня-августинка?

— Кто вы? — спросил тихий голос, который пытался звучать жестко, но едва заметно дрожал. — Почему вы прячетесь от меня?