Твой дядя Миша - Георгий Мдивани

Агафонов. Ага… Ты, так сказать, насчет поэзии. А для меня, брат, это просто ночной сторож.

Гордей (продолжает). Ночь… На дворе мороз, вьюга разгулялась… в сенях солома свистит, где-то собака воет, должно быть волка чует… Мы с тобой на печке, прижались друг к другу. А рядом спит отец, покрытый овчиной, он кажется большим, как гора… Ветер завывает в трубе… Воет… воет… и мне страшно. Высунешь голову из-под лохмотьев, прислушаешься, и вдруг, перекрывая вой ветра, — колотушка… И сразу уходит куда-то страх. Кажется, нет на свете человека храбрее деревенского сторожа. Он не боится ни ночи, ни вьюги, ни волков, ни бесов… А ветер так трясет нашу избу, будто хочет поднять ее и унести далеко-далеко, за тридевять земель… и опять колотушка… Под ее мерный стук и засыпаешь.

Агафонов. Тебе хорошо воспоминаниями заниматься… Правда, ты в отпуске, тебе можно. А у меня голова другим забита. Мне эти воспоминания, — как осетру зипун.

Гордей. Да, дел у тебя по горло…

Агафонов. Тяжко мне стало, Гордей. Ох, как тяжело!

Гордей. А может, это тебе только кажется. Бывает, вобьет себе человек в голову, что он не справляется с работой, его гложут сомнения, он теряет покой, а на деле оказывается, что все это туман, игра воображения.

Агафонов. Нет, Гордей… двадцать пять лет тому назад меня выбрали председателем…

Гордей (смеется). Вот и ты ударился в воспоминания…

Агафонов. Не в воспоминаниях дело… Двадцать пять лет тому назад я верил, что я настоящий председатель… Два года тому назад верил… (Понизив голос.) Год тому назад верил… (Умолк.)

Гордей. А теперь? Разве что-нибудь случилось?

Агафонов. Многое случилось, Гордей. Многое… Правда, ты газеты читаешь… всё знаешь… Вроде как всё знаешь… Но разве хватит газеты, чтобы рассказать обо всем, что у нас на селе происходит? (Махнул рукой.)

Гордей. В этом ты прав, Василий.

Агафонов. А в чем же я, собственно говоря, неправ?

Гордей. Вот я тебя послушаю, а потом скажу.

Агафонов. Помнишь наш маленький колхоз: тридцать дворов… триста гектаров земли… семьдесят голов скота…

Гордей. И всё.

Агафонов. Да, всё… И я был тогда настоящим председателем. Я знал, что должен знать каждый умный мужик. Заедет ко мне раз в месяц районный агроном, посмотрит, похвалит и уедет. И опять тишина… Спросишь: жили плохо? Нет, хорошо жили. А захотелось еще лучше, богаче жить, так сказать, ближе к коммунизму подойти. А почему бы и нет? Партия тебе помогает, власть тебе помогает, ни в чем отказа нету… Вот тебе и клуб, и библиотека, и кино, и школы. И магазины закатили такие, как на самой Петровке.

Гордей. Я все это знаю, но почему ты, Василий, говоришь об этом так, словно сердишься?

Агафонов (в сердцах, резко, но тихо). Чудак ты человек! Как я могу сердиться, когда все это — моя горькая радость, когда во всем этом моя кровь, мой пот! Но меня другое гложет. Вот здесь (показывает на сердце) засело и не дает покоя… Ох и сцепился я сегодня с секретарем райкома!

Гордей. С Ореховым?

Агафонов (ударил кулаком по столу). За живое он меня задел, так обидел, что я ему в жизни этого не прощу. Он меня себялюбцем обозвал. Меня, Василия Агафонова!

Гордей. А может, ты в самом деле стал себялюбцем? Подумай, Василий!

Агафонов (смотрит брату в глаза). А чего мне думать? Ты посмотри, что у нас делается в конце лета, когда все зреет. (Лицо его светлеет.) Это праздник! Праздник, Гордей! (Понизив голос). А у меня не те плечи, чтобы такой колхоз подымать. Вернее, голова не та. Понимаешь? Вот что обидно, Гордей! Вот что меня гложет.

Гордей (тихо). Значит, Орехов прав. Тебе обидно, Что колхоз так вырос?

Агафонов. Ничего ты не понимаешь… Ничего! Мне за себя обидно. Я хожу — будто меня обокрали…

Гордей. А кто вор?

Агафонов. Я вор. Я себя обокрал… Вокруг все выросли… (Ударяет себя ладонью по лбу.) Богаче стали… А я? (Тихо.) Кто я такой, Гордей? Тот же умный мужичок, и всё… (Свистнул.)

Гордей. Ты действительно так думаешь или для красного словца говоришь?

Агафонов (даже обиделся). Глупости, Гордей! Я ведь с тобой, с родным братом, говорю… ночью… один на один.

Гордей. А что ты скажешь собранию? Без общего собрания тебя и не переизберут и не освободят.

Агафонов. Собранию так и скажу: дорогие мои односельчане! Неплохо я у вас работал… неплохо… За двадцать пять лет скольким из вас я помогал учиться, выйти в люди. Ты знаешь, Гордей (берет брата за руку), я вчера сосчитал: из нашего колхоза — пятнадцать инженеров вышли, два профессора — доктора наук! А сколько со средним образованием! А сколько в институтах учатся!.. Да, я так и скажу. А сам я — Василий Агафонов, дорогие мои, остался неучем… силенок у меня не хватает, не управляюсь я. Честное партийное слово, так и скажу, — мне от своих таиться нечего. Прошли те времена, когда кулаком и криком брали. Теперь головой управлять надо!

Гордей. Правильный ты человек, Вася.

Агафонов. Знаю, что правильный. А почему он меня себялюбцем обозвал? Как же меня могут уважать мои агрономы? Они ведь больше меня знают… И понимают это, черти полосатые… больно уважительно со мной разговаривают — как бы я не догадался, что они ученее меня…

Гордей. Разве ты только сейчас заметил, что тебе трудно руководить колхозом?

Агафонов. Нет, Гордей, не сейчас… Я это давно чувствую. Собственно говоря, пока я еще крепко держу вожжи в руках, но… уже трудно стало. Завидно мне, Гордей… Начал я нашим детям завидовать. Знал бы я, к примеру, столько, как мой Алексей, — я бы горы своротил… Я бы себя показал во весь, так сказать, рост показал…

Гордей (тихо). А как Алексей? Он не мог бы тебя заменить?

Агафонов (горько покачал головой). Горе мне с ним, брат… горе… Я хотел дать ему все, чего мне недостает. Он же у меня единственный, ему никогда ни в чем отказу не было. Но… как говорят, не судьба — не получился человек!

Гордей (задумавшись). Разве? А мне казалось…

Агафонов (горько усмехнулся). И мне раньше казалось… (Вздохнул.) Оболочка у него правильная, как и полагается самому настоящему Агафонову.

Гордей. Значит, вы виноваты, плохо воспитали…

Агафонов. Может, и так. (Пауза.) Что же ты мне посоветуешь, брат? На старости лет идти учиться или оставаться и ждать, пока мне по шапке дадут. А?

Входит Екатерина и слышит последние слова мужа.

Екатерина (подходит к столу). Совсем рехнулся!

Агафонов (примирительно, ласково). Поди сюда, поди, моя красивая… Иди ко мне, любушка! (Протягивает руки и обнимает подошедшую Екатерину.) Что бы со мной было без тебя? (Незаметно подмигивает Гордею.) Ты одна меня понимаешь в этом доме!

Екатерина (не замечая иронического тона мужа, сочувственно гладит его по голове). Василек ты мой… хороший… Ну что с тобой делается, дорогой? Заболел, что ли? И голова у тебя, кажись, горячая.

Агафонов (иронически). Да… жар у меня… Погибаю я, Катя… Ну дай поцелую, добрая моя, хорошая… (Притягивает ее голову и целует ь щеку.)

Гордей. Дурака он валяет, Катюша. Смеется над тобой. Ничего у него не болит.

Екатерина. Послушай меня, Василий. Уймись ты, родимый. Довольно сраму в нашей семье, образумься ты, Васенька.

Агафонов. Ай-яй-яй! До чего дожили. Тебя по личной просьбе от работы освободили… Какой позор!

Екатерина (отстраняет от себя мужа). Ты еще издеваешься! Не освободили, а сняли… И это твоя работа. А теперь ты сам собираешься бросить дом и сесть за парту. Куда же мне после этого деваться? Над нами вся деревня будет смеяться: Василий Агафонов на старости лет в ученики пошел.

Агафонов. А мне плевать на то, что твои сороки будут обо мне на хвостах разносить. Пускай чешут языки сколько влезет. Я не о бабах, а о колхозе думаю.

Екатерина. А дом, а семья? А о самом себе ты когда-нибудь должен подумать?

Агафонов. Дом? (Оглядел комнату.) Дом — это, так сказать, существо не живое: бревна, доски и тес. Вот что такое дом… (Многозначительно посмотрев на Екатерину.) А семье я посоветовал бы понять меня.