Осторожно, треножник! - Александр Жолковский

Ты напрасно начинаешь думать, что твое присутствие совершенно бесполезно, что общество испорчено в корне. Я уже писал, чтобы ты не смела грызть себя за то, что ничего не сделала. Думай не о том, что не сделано, а о том, что еще придется делать. Ты устала – вот и все! Устала оттого, что принялась слишком сгоряча, слишком понадеялась на собственные силы, женская прыть тебя увлекла. Если ты только собственные твои дела станешь обделывать хорошо, то заставишь других заняться получше собственными делами. Поэтому, пожалуйста, исправь одну свою главную мысль: что ты ничего не сделала, что ты делала что-то не то и не так.

Попав сюда, я следовал общей моде – блюди законы той страны, в которой вынужден жить. Нужно как можно лучше заучивать правила их рассуждений (и есть все основания браниться, когда оказывается, что правила эти расплывчаты), но не нужно угрызаться из-за того, что ты недостаточно в эти правила веришь. Я освоил простейшие человечьи навыки, изучил язык, постиг науки, преподавал арифметику в средней школе. Но навязывать им свой язык я не имею права. А поэтому и о себе ничего никому не мог сказать. К тому же, постоянная опасность быть пойманным и уличенным заставляла меня натягивать поверх тела все эти маскарадные тряпки. Так как мне всегда хочется, чтобы личность была точкой пересечения внешних условий, мне это понравилось. Но мое тело, туго спеленатое в человекоподобный кулек, онемело и затекло. Засохшая кожа потрескалась. А я не мог приподняться и ослабить путы, острые, будто из проволоки. Самым неприятным было то, что несколько дней мне не давали очков, уха и челюстей, то есть я был почти неконтактен и общающимся, по-видимому, казался идиотом. Мне самому некоторое время казалось, что я – брикет мыслящего творога, неподвижно лежащий в коробочке на полочке, но в то же время я – претендент на итальянский престол в черном сюртуке, и между этими двумя ипостасями должна произойти очная ставка.

Прости, что пишу сухо и как будто с железным лязгом. Это чтобы не жаловаться. А тебя я очень боюсь потерять, если разладится наш общий рационалистический язык. Ты, как и я, друг мой, устала. Из твоих писем я вижу, что для начала ты уже успела сделать много хорошего (если бы не слишком торопилась, вышло бы еще больше). Постарайся, родная, собраться с душевными силами, они тебе скоро понадобятся: здесь уже много хуже.

Всю жизнь я прожил с ощущением, что людям я только в тягость; но там к такому мне хотя бы привыкли, а зачем я здесь? Для меня в этом мире не создано и не приспособлено ничего: мне кажется, что каждый наш шаг убеждает в этом. Ты ищешь все избранных и лучших. Друг мой! за это я сделаю тебе упрек. Ты должна всех любить, особенно тех, в которых побольше дрянца, – по крайней мере, побольше узнать их. Единственный вывод, который удается вывести: «такой, какой ты есть, ты никому не нужен, поэтому не навязывайся, прячься, а в разговорах будь улыбающимся, понимающим и ободряющим – пока хватит сил». Поверь, что наилучший образ действий – не вооружаться жестоко и жарко против дурных людей и не преследовать их, но стараться вместо того выставлять на вид всякую честную черту, дружески, в виду всех, пожимать руку прямого, честного человека.

Конечно, мы не всему научились, чему надо было. Я, например, так и не научился быть добрым. Но научился хотя бы вести себя, как добрый. Мне утешительнее думать, что я не способен к контактам из-за бездарности к языку, а не к людям. Невольно возникает мысль: а может быть, это я напрасно так односторонне себя обрабатывал, может быть, лучше было бы учиться и различать краски, и сколачивать полки? Если б я хоть плакать мог, а то смеяться кое-как научился, а плакать – не умею.

Я так и прожил, как приехал, говорил ломано, а со слуха не понимал ничего. Можно было бы попривыкать к языку целенаправленно, но я был так убежден, что я здесь по недоразумению, больше сюда не попаду и язык мне не понадобится, что вместо этого сидел в библиотеках. При всем общенародном внимании к моей скромной особе, никто во мне ничего не понимает. Как же понять меня им, если сам я на их языке никак не могу выразить свою бесчеловечную сущность. Все верчусь вокруг да около и метафорами пробавляюсь, а как дойдет дело до главного – смолкаю. Но знаешь, скорее верно обратное: меня понимают, а я не понимаю. Я подумал, что это лишь доведение до предела моего привычного ощущения: я, как на ладони, понятен миру. Но мир непонятен мне. Между нами как будто стекло, с его стороны прозрачное, с моей зеркальное. Я прячусь в свое непонимание-со-слуха, как в скорлупу.

Кстати, меня всегда поражал садизм кулинарии. Будущих цыплят поедают в жидком виде. Свиные внутренности набиваются собственным мясом. Кишка, проглотившая себя и облитая куриными выкидышами, – вот что такое на самом деле яичница с колбасой. Мне делали еще один осмотр, я подглядывал на экран аппаратов и в первый раз видел себя изнутри: розового, как на анатомической картинке. Было несколько ночей, когда мне казалось, что я – вроде ассенизатора, который пробирается по забитому кишечнику человечества, широкому, как многолюдная больничная палата, и должен очищать его на общее благо: роль не очень для меня неожиданная, тут и психоанализа не нужно. Гляди же на все, как лекарь глядит на лазарет, но прибавь к этому еще кое-что, а именно: уверь самую себя, что все больные, находящиеся в лазарете, суть твои родные и близкие, тогда все пред тобой изменится: ты с людьми примиришься и будешь враждовать только с их болезнями. И спасибо, что ты мне приснилась, хоть это и смешно звучит. Это не должно быть для тебя обидно: никаких вожделений сон не содержал, и все чувства в нем только чистые, это я знал твердо.

Но письмо мое становится длинно. Чувствую, что начинаю говорить вещи, может быть, не совсем приходящиеся кстати. В библиотеке мимоходом прочитал старую притчу. Жил-был рыцарь, у которого вместо сердца была часовая пружина. Совершал подвиги, спас короля, убил дракона, освободил красавицу, обвенчался, отличная была пружина. А потом, в ранах и лаврах, отыскал того часовщика и в ноги: да не люблю я ни вдов, ни сирот, ни гроба Господня, ни прекрасной Вероники, – это все твоя пружина, осточертело: вынь! Вот такие ощущения и мне иногда портят жизнь. Нет, уж лучше влачить одинокое инкогнито. Раз появился такой специфический, так и существуй незаметно. И незаметно умри. Подохнуть очень хочется, но сам я для этого ничего делать не буду.

Ехал, чтобы в последний раз в жизни отсидеться одному в четырех стенах, а каждый вечер пишу кому-нибудь письма. Знаешь, что еще мне помогает? То, что я живу в минуте от столовой, а не в десяти минутах, как три года назад, когда эти десятиминутные пробелы, в которые я только и мог думать о том, какой я нехороший, довели меня чуть ли не до петли.

Есть надежда Новый год здесь встретить в одиночку, потому что все знакомые разъехались: такое счастье! Где это я читал, что влюбленные люди уподобляются покорным рабам? Ничего подобного. Стоит человеку полюбить, и он уже чувствует себя господином, имеющим право распоряжаться теми, кто его недостаточно любит. Как бы мне хотелось, чтобы меня никто не любил! Трех главных вещей у меня нет: доброты, вкуса и чувства юмора. Вкус я старался заменить знанием, чувство юмора – точностью выражений, а доброту – нечем. Зачем Вероника была так жестока, что полюбила меня? Зачем она чуточку не постыдилась своего внешнего вида и вела себя столь откровенно, столь беспардонно? Ведь стыд у человека основное достоинство. Это смутная догадка о собственной неисправимой наружности, инстинктивный страх перед тем, что скрыто у него под сукном. Только стыд и еще раз стыд может нас несколько облагородить и сделать если не прекраснее, то скромнее.

Ты устала, племянница. Я помогу тебе все привести в порядок, но только выполни следующую за сим просьбу добросовестно, ничего не принимая особенно к сердцу и отвечая ровно на все пункты. Попробуй остаток времени пронаблюдать над своими физическими силами – записывай, что ли, по строчке в день «утро – двойка, день – тройка, вечер – тройка с минусом». За пятерку считай «сделала все предположенное», и отмечай двумя словами, в чем была работа: перевод, разговоры, поездки и пр. Может быть, за два месяца немного накопятся представления о твоих теперешних силах, и легче будет ими разумно располагать. Поступи как прилежная ученица: сделай для этого тетрадку и не забывай быть в своих объясненьях как можно обстоятельней. Воображай, что перед тобой стоит ребенок или невежда, которому до последней безделушки нужно все истолковывать; тогда только письмо твое будет так, как следует.

Я не знаю, отчего ты меня почитаешь каким-то всезнайкой. Я всю жизнь прятался в науку не от хорошей жизни, а старался забывать все, что кроме нее: и хорошее, и плохое. Не удержался, стал подводить итоги себя, и спрашивал себя, хорошо ли, что я так стопроцентно сублимировался в науку. Что мне случилось тебе кое-что предсказать и предсказанное сбылось, – это единственно оттого, что ты меня ввела в тогдашнее положение души твоей. И если я приобрел наконец любовь к людям не мечтательную, но существенную, так это все же наконец оттого, что всматривался я побольше во всякие мерзости.