Кровь и пот - Абдижамил Нурпеисов

Поначалу ему показалось, что степь безмолвна, но потом он услыхал из черноты оврага слабый мерный стрекот кузнечиков, невдалеке несколько раз крикнул филин. Филин ухал и стонал с такой тоской, что казалось, на земле наступила вечная ночь и никогда уж во весь век не встанет солнце.

«Прячется, наверное, где-нибудь в брошенном зимовье или на могиле», — подумал Еламан, слезая с коня. Соскочив на землю, он еле устоял на ногах. Передохнув немного и размявшись. Еламан снял седло и стреножил коня. Конь сразу поскакал к оврагу, начал жадно пастись, и Еламан решил, что по оврагу растет мортук. Он знал, как трудно бывает сладить с конем, когда дорвется тот до мортука.

И еще уловил Еламан запах, который всегда трогал его сердце и вызывал слезы на глазах, — терпкий запах свежей полыни, не увядшей еще, хоть давно уже нещадно палило солнце, напоенной чистой водой родника, бегущего по дну оврага.

— Эх, степь родная… Милая ты моя, жгучая полынь! — пробормотал Еламан, валясь в прохладную высокую траву.

Он заснул скоро и проснулся на другой день поздним утром. Сытый, отдохнувший за ночь конь радостно заржал, увидев поднимающегося из травы Еламана.

Переехав через овраг, Еламан остановил коня и оглянулся. Ему жалко было уезжать. Впереди лежала выгоревшая буро-рыжая степь с трепетавшими в струящемся мареве хищными кобчиками. А овраг был сочно-зелен, душист и прохладен. Красноногая стройная таволга розовой лентой тянулась вдоль родника. В густых зеленых зарослях разнотравья она ярко пламенела на солнце, будто красный шелковый поясок, соскользнувший с девичьего стана.

Поглядев на овраг, он хотел было ехать дальше, но вспомнил о ночных воплях филина, повернулся в седле и увидел за оврагом одиноко дремавшую каменную могилу. Это была могила Абралы — отца Танирбергена. Значит, и правда это был Таволжий овраг? Сколько раз овраг этот служил осенним пастбищем богачу Кудайменде! Сколько раз останавливался он тут по пути с джайляу, когда гнал свои бесчисленные стада вдоль Улы-Кума после шестимесячного выпаса на пространных землях племени Тлеу-Кабак! И до самой зимы потом прочно обосновывался здесь большой аул, пас мелкий скот и молодняк в затишье оврага, и не страшны были ему осенние ветры и морозы.

Вывал здесь и Еламан в те годы, когда пас коней Кудайменде. И тогда зеленел тут овраг в бурой степи и торчала одинокая могила Абралы. Край родной!

Родные места, где уже столько веков плодились, росли, трудились и умирали его деды и прадеды. Это все правда, правда! Но зачем все они тут жили и что нажили? Разве похожа эта степь на цветущий край? Разве нашел себе приют в степи этот народ? Сколько поколений бесплодно провело жизнь в этой великой степи, ничего не сделав для себя и ничего не оставив за собой! Какой толк был в жизни всех его предков — бедной, неуютной жизни, проведенной на горбах верблюдов и на конях? Да и подумал ли кто-нибудь хоть раз о смысле жизни всего народа? Было ли что-нибудь у них, кроме распрей, взаимной барымты из-за пастбищ и умыкания девушек?

Дремлет равнодушная рыжая степь, ничего не говорит она одинокому всаднику. А заставить бы ее заговорить! Бог ты мой, есть ли в этих краях хоть пядь земли, не окропленная женскими слезами и кровью джигитов?

Еламан тяжело вздохнул и принялся подгонять заморенного коня. Безлюдная, выгоревшая степь была безбрежной. За перевалом — перевал, за холмом — холм, как волны в море, манили, увлекали путника вперед и вперед. Все казалось, что с очередного холма откроется что-то взору — аул ли, строение ли, дерево ли возле родника… Но каждый раз взору открывалось пустынное пространство выгоревшей земли. Бесконечная протяженность, будто долгая, неизлечимая болезнь навевала уныние. Ни единого озерка, ни реки — только степной белый ковыль, мятлик и серая полынь беспомощно припали к земле.

Сколько уж ехал Еламан, а не встретил еще ни одного аула. Земля от жары высохла, как доска, колодцы пересохли.

Шаруа не могли, как в хорошие дождливые годы, держаться вместе, большими аулами — мотались по степи в одиночку в поисках не пересохших еще родников.

Еламан с тоской оглядывал голую пыльную степь и думал, что край его несчастен и неизвестно, что ждет его в будущем. И что он, так же, как и его край, мало видел счастья на свете, что и он подобен чахлой травинке, пустившей корни в этой пустыне, что и он борется за какое-то свое ничтожное существование.

Вот на этой земле в бабьих муках родила его мать. И как он тосковал по этой бесплодной, но родной земле в Турции! Он грустил по ней, как по лику матери, и не жил, а прозябал, подавленный тоской о родине.

Вечно несчастный край! В извечной возне со скотом народ этого края сам превратился в покорный скот. Как горько видеть, что рассыпался по степи, разбрелся народ, измельчал, выродился и стал подобен птичьему помету.

К обеду пекло уже невыносимо. Погоняя коня ногами и камчой, Еламан переваливал один за другим песчаные барханы, бугрившиеся, будто волны в море. Плавали, дрожали кругом миражи. Пыль высоко поднималась за конем и не оседала.

Когда солнце стало сваливаться к закату и замученный конь, хрипя, поднялся на очередной, выжженный до красноты холм, Еламан увидел внизу заброшенное зимнее стойбище. Еламан поглядел на дом внимательно, и сердце его забилось от печали. Он сразу узнал место и все вспомнил. В этом доме ночевал он в ту страшную зиму, когда после убийства Федорова его с Раем везли в Челкар.

Этот одинокий дом в ложбине… Видно, давно в нем никто не обитает. Крыша содрана, обнажена, будто ребра. Мрачно зияют окна и дверь.

Вспомнил Еламан суровую старуху, которая велела зарезать для них барана. Вспомнил и девушку, в ее горячую лепешку у себя за пазухой. Так и жила та далекая девушка в его душе нежным духом, словно сострадание ласточки, которая, по преданию, косит в клюве воду людям, попавшим в ад.

Еламан спустился вниз, подъехал к стойбищу, слез с коня, выбрал тайное место и спрятал винтовку и подсумок с патронами. Отъехав шагов двести, он остановился и оглянулся на дом. Где, подумал он, обитатели этого дома? Живы ли? А если живы — где теперь влачат свою покорную жизнь?

В тоске двинулся он дальше и опять ехал по пустой степи и никого и ничего не встречалось ему уже больше.

Давно уже не было единства среди рыбаков на круче, давно они разделились на два аула — аул Мунке и аул Доса. В ауле Доса больше было людей пришлых, перекочевавших в прошлую зиму при джуте к морю.

Совсем мало рыбаков осталось возле Мунке, большинство ушло с семьями к Досу. Да и как было не уйти? Дос и Тулеу разбогатели, каждый день квасили молоко — Танирберген подарил им верблюдов и кобыл. Завелись коровы и верблюды и у других семей. Самые бедные и те завели себе по козе, и если уже не пили молока вдоволь, то хоть забеливали чай молоком.

Одна беда была в большом ауле Доса: надо было гонять скот на выгон за Бел-Араном, по очереди выделяя по человеку из каждой семьи. И каждое утро перед выгоном скота стояла над аулом Доса сплошная ругань. Чаще всего шумели и ругались Судр Ахмет и Каракатын. До смерти не хотелось им каждый раз плестись в знойный день за скотом.

И сегодня Судр Ахмет решил не ходить на выгон и послал пасти скот свою жену. А когда солнце припекло, он окончательно убедился, что поступил правильно. В полдень, в самый зной, он с наслаждением лежал в прохладной землянке и с гордостью думал о том, какой он предусмотрительный и мудрый.

В это время в аул въехал верхом джигит Танирбергена, ведя в поводу другого коня. У землянки Судр Ахмета он спешился и нырнул в дверь. Через минуту Судр Ахмет, спотыкаясь, выбежал на улицу. Поднимая босыми ногами горячую пыль, он торопливо подошел к крупному вороному коню. Джигит Танирбергена шел следом, говорил что-то, но Судр Ахмет не слушал. Забыв обо всем, он ходил вокруг коня.

— Э! Говори, говори, рассказывай… — бормотал он как бы без памяти. — Я слушаю…

А сам уже разглядывал зубы коня. «Э, черт! Старый уже… — разочарованно понял он, но тут же и ободрился. — А что мне? Деньги платить, что ли? Э! Э! На коне куда лучше, чем пешим. Да! Можно на нем по аулам разъезжать? Можно. Ты думаешь, станет кто-нибудь разевать ему рот и в зубы глядеть? Все посмотрят на его вид и залюбуются: пай-пай, что за конь! А потом… А что, и очень даже может быть, шутка ли?.. А потом этого коня назовут Вороным Ахмета! Пай, пай, как прекрасно звучит: Вороной Ахмета! Так что ж… и да будет благословен этот дар!»

И, схватив ладонь джигита, Судр Ахмет с чувством ударил по рукам:

— Мое слово — закон! Передай мурзе привет. Аллах свидетель, все сделаю, все будет в порядке.

— От слов своих потом не откажешься?

— Ау! Ау! Ведь Аха попусту не говорит, а раз сказал— считай, сделано!

Джигит ускакал. Судр Ахмет сразу размяк от жары, но домой идти не мог, все ходил вокруг коня, цокал языком и крутил головой. Подошел Дос с тремя рыбаками, улыбнулся.