Повелители сумерек: Антология - Даниэль Клугер

– Да пошел ты.

– Уже иду, – отозвался голос в трубке. Глумливые нотки из него вдруг исчезли. – Жди гостя, через десять минут буду. Нам надо поговорить.

– Я не желаю с тобой разговаривать! – заорал я. – Ты понял? Ты…

Трубка ответила короткими гудками.

Ровно через десять минут я открыл Лопухову дверь. Молча отстранился, пропуская внутрь. Злость и неприязнь душили меня, я собирался высказать все, что о нем думаю, и выставить его за порог.

– Ну и бардак, – брезгливо сказал визитер, оглядевшись. – Даже хуже, чем я предполагал. Да и хозяин выглядит под стать обиталищу. Что, друг мой Олежка, была бурная ночь? На вот, поправься.

Витька извлек из-за пазухи черного, до пят, плаща поллитровку и протянул мне. Я сглотнул слюну. Выпить мне было нужно, необходимо. Проклятие, я не хотел брать водку из его рук! Я…

– Пойдем на кухню, – сказал я угрюмо. – Стаканы сейчас соображу. Зажрать только нечем.

– Я не собираюсь зажирать, – с прежней брезгливостью сообщил Лопух. – И пить не стану. Но ты давай, не стесняйся. Опохмелись, а потом мы поговорим. У меня к тебе предложение.

Я сидел на незастеленной кровати, исподлобья глядел на развалившегося в продавленном велюровом кресле Лопуха и мучительно размышлял, издевается он надо мной или говорит всерьез. То, что он назвал предложением, было нелепо. Это было несуразно и дико, ничего более идиотского я в жизни не слыхал.

– Ты шутишь? – робко спросил я наконец.

– Нисколько. Я делаю тебе предложение. Коммерческое, если угодно. Я забираю то, что у тебя есть, и плачу за это. Сделка пожизненная, если я откажусь от своих обязательств, соглашение немедленно потеряет силу и товар к тебе вернется.

– А если от обязательств откажусь я? – спросил я туповато.

– Тебе этого сделать не удастся. Сделка односторонняя, продавец расстается с товаром навсегда, отказаться может лишь покупатель. Только такого еще не случалось. И, думаю, не случится.

– Витя, у тебя в роду психи были?

Он заливисто рассмеялся. Мясистые губы ходуном заходили на узком, обтянутом бледной кожей костистом лице.

– Психи, – выговорил он, отреготав. – У меня. Психи. Смешно. В общем, так, Вронский. Не будем толочь воду в ступе. Я составляю купчую, ты подписываешь. Через десять дней, в ночь полнолуния, как велит древний обычай. Ты добровольно отдаешь мне то, что досталось тебе по недоразумению, я в ответ обеспечиваю тебя до конца жизни. Деньги неограниченно. Тряпки, тачки, цацки – какие пожелаешь. Бабы – любые. Хочешь, можешь укладывать их в койку штабелями, хочешь – в розницу. А хочешь – к тебе вернется эта, как ее, Инга. Ты ведь, по сути, однолюб, Вронский?

– Откуда ты знаешь про Ингу?

– А я все о тебе знаю, Олежка. Все. – Лопух одарил меня своей обычной придурковатой ухмылкой. – Кураторам пристало знать о подопечных все.

– С каких дел ты вообще называешь себя моим куратором?

– Я не называю. – Ухмылка исчезла. – Я и есть твой куратор. Тот, который полагается каждому из вас.

– Каких еще «вас»?

– Вас. Ошибок природы. Тех, которые переступили черту, забравшись слишком далеко.

Я поднялся и двинулся на кухню. Налил до краев в стакан, залпом его опорожнил и потащился обратно в спальню. Лопух сидел в прежней позе на прежнем месте.

– Вот что, куратор, – сказал я, постаравшись вложить в последнее слово по максимуму сарказма. – Я думаю, что ты псих. Но это не важно. Талант – мой, тебе понятно? Мой. Ни в шутку, ни всерьез я не собираюсь им торговать. Никаких купчих подписывать не стану. Понял? Теперь можешь убираться вместе со своими деньгами, бабами и тачками. Которые, ко всему прочему, наверняка липа.

– Ну-ну, – лениво сказал Лопух и потянулся в кресле. – Вчера я продемонстрировал тебе кое-какие свои возможности. У тебя ведь таких телок не было, Вронский, а? Несмотря на известность, признание, талант. – На слове «талант» он усилил голос. – И не будет. Кому нужен нищий, дерганый, вечно пьяный или обдолбанный поэтишка-неудачник. У которого ни рожна, ни хрена и долгов мошна. Который систематически спускает гонорары и премии на водку и ширево. Который живет в свинарнике. У которого никого нет. Ни жены, ни детей, ни родственников. Даже друзей нет, одни собутыльники да еще кучка подхалимствующих графоманов.

– Это у тебя нет! – Я был уже на грани истерики, – Понял, ты?! У тебя никого нет и не будет, и у таких, как ты. О таком друге, как у меня, ты можешь лишь мечтать.

– Это тот чернявый, что ли? – спросил Витька насмешливо. – Как его, Марат? Который оплачивает твои счета в кабаках в обмен на право сочинять дрянную музыку на твои стихи. Это его ты называешь другом?

– А пошел бы ты на…

– Что ж, – Лопух бросил взгляд на часы и поднялся, – я и не сомневался, что ты откажешься, Вронский. Ничего, время у нас с тобой есть. И будь уверен – я найду средства тебя убедить.

Это случилось на третий день, в полдень. Я вернулся домой из издательства, где выклянчил у редактора аванс за новый цикл сонетов, к которому еще не приступал. Аванса едва хватило, чтобы отдать половину долга Вагизу и выцыганить у него два грамма дури под обещание в ближайшее время вернуть остальное. Телефонный звонок застал меня за прокаливанием ложки с дозой над огнем спиртовки.

– Олег. – Голос Инги в трубке казался далеким и неживым. – Ты уже знаешь?

– Что знаю?

– Марат.

– Что Марат?

– Марата больше нет.

– Что-о-о-о-о?!

– Он погиб. Я только что говорила со следователем или каким-то другим милицейским чином. Сначала он обрывал телефон тебе, но не дозвонился.

Трубка выпала у меня из ладони и повисла, маятником раскачиваясь на проводе. Я зацепил сердцем осколок разорвавшейся в груди мины. Взрывной волной меня отбросило к стене, вмазало, вбило в нее и швырнуло на пол. Задыхаясь, ловя воздух судорожно распахнутым ртом, я тщился оттолкнуть, отринуть от себя рвущиеся из телефонной трубки слова, вернуть их обратно в нее, забить в микрофон и никогда не выпускать наружу.

– Застрелен, когда садился в машину. На Краснопресненской, – неслись на меня в атаку проговариваемые Ингиным голосом фразы. – Скончался на месте. По факту возбуждено. Похороны в пятницу. На Ваганьковском.

Я шел за гробом, струи мелкого косого дождя мешались у меня на щеках со слезами и скатывались в рот солоновато-горьким настоем.

Марат. Верный и безотказный. Тот, кто являлся по первому зову, принося с собой понимание и даря утешение. Тот, который щедро делился всем, что имел. Который наряжал мои стихи в музыку, награждая их второй жизнью. Марат. Веселый, громкоголосый, удачливый. Единственный друг. Тот, который с детства. Который навсегда.

Он никогда ничего не брал, только дарил. У меня и брать-то было нечего. Как там сказала эта сволочь: «Ни рожна, ни хрена и долгов мошна». Так и есть, но последний свой долг отдать я сумел. У меня было чем расплатиться. Стихами, моими стихами, единственным, что я знал и умел.