Ясные дали - Александр Андреев

Ирина проводила ее долгим взыскательным взглядом, ревниво пожала плечами:

— Хороша. Удивительно: из какой-то глуши, из ФЗУ — и такая девушка… — Она поднесла к глазам бинокль.

Гряда холмов, изгибаясь, отдалялась в синеву, открывая заливные луга в кустах тальника, а через несколько километров подступала вплотную к реке, и над головой грозно нависали отвесные кручи с голыми рыжими лбинами, проступавшими сквозь густые заросли. Изредка горы прерывались, будто рассеченные надвое могучим ударом, и в промежутке между склонами виднелись домики селений. Жадные мартыны на ломанно-острых крыльях падали вниз, касались воды и опять взмывали. Вдоль палубы с нежным свистом проносился ветер: был он настолько свежим и чистым, что казался сладким.

Пароход причалил к пристани. Я видел, как Лена, сбежав по трапу, остановилась возле группы грузчиков, поздоровалась. Плечистые парни заулыбались ей в ответ — видимо, хорошо знали ее. Лена что-то сказала им, и парни, взойдя на пароход, стали выкатывать на дебаркадер громадные, увесистые бочки, понесли ящики, мешки. Лена отмечала что-то в книжечке, изредка отвечая на остроты грузчиков.

Вечером мы сошлись в крошечной каюте Лены Стоговой. Обильно заставленный угощениями стол выглядел празднично, но праздника не получилось. Какая-то неловкость сковывала нас, принужденность; шутки не удавались, остроты не получали отклика. Ирина Тайнинская, всегда такая оживленная, остроумная, чувствовала себя лишней здесь и молчала. Вина за это отчуждение лежала на мне, я это хорошо знал.

Я не мог отделаться от какого-то странного изумления. Этот пароход, встреча казались мне невероятными, а свадьба — не больше, как игрой, шуткой; мне не верилось, что Саня и Лена не просто хорошие ребята, мои друзья, а муж и жена… Стесняясь своей роли жениха, Саня горбился, не знал, куда девать руки. В легком шелковом платье Лена выглядела тихой, тяжелые ее косы, как у фабзавучницы, тянули затылок книзу, и она смотрела из-под опущенных ресниц с лукавой насмешливостью.

Никита попытался выправить положение. Он встал, повернулся к Лене и Сане, держа в руке рюмку:

— Если бы с нами был Сергей Петрович, он, наверное, сказал бы так: «Держитесь всегда вместе, ребята, стойте один за другого, делите все пополам. Не бойтесь трудностей — они не страшны, когда вы вместе. Любовь победит. За ваше счастье!»

Мы выпили. Ирина шепнула мне на ухо:

— Ты бы хотел, чтобы мы очутились на их месте? — Она смотрела мне в глаза странным испытующим взглядом — глаз, который с крапиной, дерзко, дразняще смеялся, другой, затуманенный, грустил и как будто укорял. Я не знал, что ответить.

Пароход остановился, и Никита, как бы вспомнив что-то, спохватился, поспешно вылез из-за стола и выбежал из каюты.

Через некоторое время в двери появился коренастый парень в вышитой рубахе-косоворотке, с пухлыми щеками и оттопыренными большими ушами. В руках он неумело держал поднос, накрытый вышитым полотенцем. Он на секунду задержался на пороге, как бы ослепленный ярким светом; большие мягкие губы его расплылись в добродушной ухмылке. Батюшки, да ведь это Иван Маслов!

— Ваня! — вскочив, крикнула Лена.

Иван смахнул с подноса полотенце, и глазам открылся во всей своей аппетитной красе зажаренный поросенок. Иван неловко ткнулся губами в щеку Лены, потом Сани и вдруг, махнув рукой, отвернулся и заплакал.

— Что ты, Ваня? — встревожилась Лена, заглядывая ему в лицо. — Не рад, что мы поженились?

— Какое не рад! — смешно всхлипнул Иван. — Сам скоро женюсь… — Увидев меня, он удивленно воскликнул: — И Ракитин здесь! — Он опять махнул рукой, опять всхлипнул: — Эх, ребята!.. Соскучился я без вас, сил нет как! Прямо беда… — Усевшись за стол, высморкался в чистый платок. — Когда получил телеграмму от Никиты: «Встречай пароход Лермонтов свадьба Лены Сани», то два дня места себе не находил. Встал чуть свет, велел отцу заколоть поросенка, на пристань прибыл в обед — боялся пропустить пароход… И вот успел… — Он поглядел на Саню и сказал в детской своей наивности, точно находился в общежитии: — Все-таки подцепил ты Лену Стогову! Молодец! Налей, Никита, стаканчик…

— Пьешь, Ваня? — спросил Никита, глядя на него с нежностью.

— Немножко и редко, по праздникам, — ответил Иван. — Ведь я иду в шеренге сельской интеллигенции — состою в колхозе начальником столярной мастерской и секретарем комсомольской организации. Колхоз наш «Гром революции» не шибко гремит, но числится на хорошем счету. И работы мне хватает…

— А с учебой как у тебя, Ваня? — поинтересовался Никита.

Иван вытер губы салфеткой и ответил с солидностью:

— Регулярной, ну, что ли, повседневной учебы, как вот у тебя или у Сани, у меня, конечно, нет, потому как — не Москва, вечерних университетов не имеем пока. Самообразованием ограничиваюсь, литературу читаю — художественную, по сельскому хозяйству. Сейчас прорабатываю труд «Рефлексы головного мозга», сочинение Ивана Михайловича Сеченова. Давно уже изучаю, каждую страничку по нескольку раз перечитываю. Очень интересный труд…

— Ну и как, Ваня, помогают тебе эти рефлексы?

— А как же! На практике применять приходилось… В прошлом году поехал я в Лысково на курсы избачей. Городок этот маленький, старинный, купеческий… Ну, поселили нас вдвоем на квартиру к одной старушке, бывшей, из купчих… Богомольная она страсть как! В церковь, как на службу, ходила… А то сядет на маленький стульчик, нацепит на кончик носа очки и сидит, читает… Библию она читала и книжки в издании «Академия». Читает и кашляет, болела чем-то… А вокруг нее сплошь кошки. Восемь штук держала, кошек и котов, разных мастей и повадок — и серые, и черные, и пестрые — злостная кошатница! Сама библию читает, а кошки у нее сидят на коленях, на плечах, на спине… Куда ни взгляни, везде кошки. Спасенья не было от них! Утром поспать хочется, а они затеют возню или драку, как заорут — хоть беги!.. А когда уходила куда-нибудь, то кошек запирала в особую комнату, где у каждой — своя лежанка… Из этой комнаты смрадом било, как в цирке из зверинца. Надоели они нам, эти кошки, до чертиков! И объявили мы им войну. Сломали мы с приятелем в саду по хворостинке, и, как только хозяйка уйдет в церковь, мы заберемся к кошкам, перекрестимся и начинаем этих кошек бить. Раз пяток проделали такие упражнения и говорим хозяйке, что, мол, кошки ваши в сговоре с нечистой силой, что они боятся крестного знамени… Она, конечно, не поверила. Мы говорим, проверьте сами. Вот она входит к ним в комнату, осеняет себя крестным знаменем, и кошки от нее врассыпную, забились кто куда и не выходят. Она брызгала на них святой водой — не помогло. Заплакала она и выгнала всех, раздарила… Себе оставила одну — эта, говорит, святая… И глядим, хозяйка наша на поправку пошла, кашлять перестала. Оказывается, кошачий дух ей был вреден. Вот тебе и рефлексы!

Иван отрезал кусочек ветчины, закусил, пока за столом слышался смешок.

— Не жалеешь, Ваня, что уехал с завода? — спросила Лена.

— Что ты! На заводе таких, как я, — тьма! А в колхозе с такой квалификацией немногие. Да и обстановка другая… — Иван пошутил: — Мы вроде как дети солнца: с солнышком встаешь, с солнышком ложишься… Мне все говорят, что я чудак: говорят, люди из деревни в город едут, а ты в село прикатил…

Мы посмеялись над выдумкой Ивана, но торжества и веселья так и не получилось.

Низко пригибаясь, в салон вошел капитан парохода Сидор Иванович, широколицый, угрюмый с виду человек громадного роста, — выпить рюмку вина за здоровье новобрачных.

— Мы опять стали? — спросил Саня капитана. — Что за пристань, Сидор Иванович?

— Стоим на якоре. Фарватер заволокло, ни одного огонька не видно…

Капитан показал на окна. К стеклам будто приложили белую овчину — таким густым был туман.

Мы с Ириной вышли на палубу. Пароход стоял посреди реки. Шуршала и зыбилась вокруг густая, вязкая мгла, которую, казалось, можно было разгребать руками; она скрыла берега, звезды и огни бакенов. Течение как будто тоже остановилось, и всплесков волн не была слышно. Лишь издали доносились слабые, жалобные гудки, возможно, заблудившегося пароходика. Клочья тумана текли вдоль палубы, липкие, сырые, изморозью оседая на волосах.

— Не отходи от меня, я ничего не вижу. — Ирина взяла меня под руку. — Я устала…

Проводив ее до каюты, я вернулся к себе. Никита сидел у раскрытого окошка, мрачный и непримиримый; он не повернулся и не произнес ни слова, будто окаменел. За окном клубился туман, розовый от падавшего на неге света. Скучно, когда пароход стоит… Следом за мной вошел и Кочевой; сев на койку, нетерпеливо покачиваясь на пружинах, он спросил с каким-то состраданием:

— Ну, зачем ты привез ее сюда? Как нехорошо получилось!..

— Не спрашивай его, — сердито отозвался Никита, не оборачиваясь к нам. — Думаешь, он понимает, что хорошо, а что плохо? Он думает только, чтоб ему было удобно и приятно. На других ему наплевать!