Вкус свинца - Марис Берзиньш

— Да, помню.

Это я своим ртом выговорил?! Чудеса…

— Коля, я опять могу говорить!

— Слышу, слышу.

— Как здорово!

— Да, тут все становится на место.

— Слушай, а почему мы на кладбище? Ты же обещал домой отвезти.

— А отсюда путь короче.

Под памятником Коля смастерил лестницу, ведущую под землю. Мы спускаемся вниз довольно долго — ну и закопался. Пытаюсь считать ступеньки, но сбиваюсь, увидев яркий свет, идущий снизу. Электричество провел? Вдруг у меня закралось сомнение — может, Коля на самом деле убит, только не знает об этом. Становится жутковато. Он теперь стал призраком и ведет меня в ад? Тот свет, скорее всего, от костров, разведенных чертями.

— Коля!

— Что такое?

— Аты уверен, что немцы тебя не убили?

— Ты что, сдурел? Как бы я сейчас с тобой разговаривал?

— Не знаю… может, ты мерещишься.

— Не болтай ерунды и спускайся. Тебя все ждут.

— Все?

— Ну… все — не все, но те, кто собрались, хотят тебя видеть.

Замечаю Алвину. Она улыбается мне и молча отходит. Вопросительно смотрю на Колю.

— Да, она тоже не хотела оставаться наверху. Наконец нашла своего Густика. И счастлива.

— Как? Но он же… ты же сам его… ничего не понимаю.

— Что тут непонятного? Я же возражаю — свою вину нужно искупить. Что есть, то есть, дела нужно привести в порядок. Это тебе любой бухгалтер скажет.

Адского котла внизу нет, свет идет от огромной лампы, висящей высоко в воздухе. Ну и бункер сварганил, потолок выше, чем в Опере. Да что там в Опере, так светло, что не разглядеть, где что начинается, а где кончается.

— Мне пора копать, — в руках у Коли лопата, он делает шаг в сторону и исчезает.

Передо мной вырастает Рудис.

— Рудис! — не передать, как я рад. — И ты тут! И живой. Я боялся, что тебя застрелили.

— Куда там. Живей живого. Живее, чем на земле. А вот и Борис.

Борис сидит за пианино, а Гец, Реня, Циля и еще кто-то слушают. Не могу определить, что он играет, но играет громко. Заметив меня, Борис кивает. Вишь, как. Интересно, сам из сарайчика выбрался и сюда пришел или Коля привел?

— Коля — воистину, как Бог, — восклицает Борис и наяривает дальше.

— Ну да! — мне кажется, он преувеличивает.

— Коля — ангел. Посмотри! — Рудис протягивает руку.

Странно — Коля как будто висит в воздухе, в центре помещения, но в то же время вместе с тремя мужиками копает в стене что-то вроде ниши.

— Делают квартиры, — поясняет Рудис.

Коля прерывается, стряхивает пот и поворачивается к нам лицом. Лицо от работы накалилось добела, аж глаза стало слепить. Отворачиваю взгляд от Коли, надеясь высмотреть Тамару.

— Не надейся, Тамары тут нет, она остается наверху, — словно угадав мои мысли, говорит Рудис, потом закидывает голову на спину и что-то бормочет. Никогда не замечал за ним ничего такого. — Сын от отца, отец от сына… — Рудис возвращает голову в нормальное положение. — Ты можешь ждать ее здесь, но можешь встретить и на земле. Рано заявился, скоро сможешь идти обратно. Не пройдет тридцать лет и три года…

— Да, ждать недолго. Почти что как завтра в полдень.

— Да уж, время летит быстро, — мою иронию он пропускает мимо ушей. — Если только захочешь, чтобы невестка тебя родила. Тамара с Ребеккой и твоим сыном уезжают далеко… ты наконец перестанешь за них волноваться? — Рудис хватает меня за чуб. — Перестанешь?

— Да, но… — непонятно, как это случилось, но все бесчисленные вопросы про отца, сына и Тамару вдруг отпускают, и я успокаиваюсь. Словно кто-то из лейки влил в меня покой. И ощущение безопасности — его-то в последнее время сильно не хватало. — А я и не волнуюсь. Слушай, а откуда идет тепло и свежий воздух?

Рудис, задумавшись, не отвечает. Оглядев помещение, замечаю Хильду. Она молча сидит, уставившись в окно. Наверно, я как-то попривык в этом странном месте, окно в подземелье уже не удивляет.

— Она еще не пришла в себя. Тоскует по дочери, — Рудис кладет руку на плечо Хильды. — Когда ты наконец примешь все, как есть? Как с тобой трудно.

— Матис, Матис, иди посмотри! — Хильда не слушает Рудиса. — Смотри, как они стреляют! В тебя стреляют. Почему ты здесь, Матис?

— Не знаю…

Стреляют. Выстрелы трещат прямо рядом с нашей больницей. Доносятся крики. Крики стреляющих и крики раненых. В палате все проснулись, мы переглядываемся и молчим. Стоны живых и умирающих не дают проронить ни звука. Любое громко сказанное слово может внезапно изменить свое значение или вообще его утратить. Все это осознают, а, если не осознают, то ощущают.

Я еще во власти странного сна, но ноги сами поднимают меня с кровати. Вкус свинца никуда не исчез. Сплевывая в тряпку, пробираюсь между лежащих и прилипаю к стеклу.

Улица Лудзас полна людей. Так же, как накануне вечером — со свертками, чемоданами, рюкзаками, но этим утром уже никто не стоит и не ждет, все идут. Матери несут детей на руках, здоровые поддерживают немощных, всем приказано двигаться. Кто-то падает, за ним падает другой, движение останавливается, но охранники настойчиво гонят вперед. Старик, обессилев, не может подняться — подходит солдат и стреляет в него. Что пялитесь, жидовские свиньи, не нравится? Орать на меня будете? Ствол карабина поднимается и косит следующих. Что вопишь, трус? Ах, маму убило? Так следуй за ней, все равно ты не ходок. Кто еще хочет пулю в живот? Не хотите? Так пошли, пошли, живей! Не расползаться, держаться строго в колонне! Соблюдать порядок!

Погонщики, как я понимаю, из разных сословий, и немцы, и латыши. Есть злобные псы, жадные до насилия, а есть такие, у которых лапки дрожат и в глазах читается: ах ты, господи, куда я попал, мне ж никто не сказал, что такая жуть будет. Какой-то немец взял на мушку латышского шуцмана: раз не можешь в жида выстрелить, так самого пристрелю.

— Не высовывайся! — мне делают замечание. — Заметят и начнут палить по окнам.

Отодвигаюсь немного вбок, но продолжаю смотреть. Будто под гипнозом. В глазах туман от того, что вижу, но не могу оторваться. За двумя рядами мелькает знакомый профиль. Неужели… это Хильда! Ребекку не вижу. Тогда выходит… значит, малышка все-таки спряталась! Обязательно нужно рассказать Хильде, а то она умрет от неведения и горя. Далеко не ушли, успею догнать. Не зря же я ее во сне видел. Это был знак.

Пока выхожу на улицу, Хильда уже далеко