Ласточка - Наталия Терентьева

– Сегодня? А раньше не видела?

– Нет. – Анна даже остановилась. – Знаешь…

Она не стала продолжать. Вон там, полчаса назад, когда она плакала первый раз, когда убежал Виталик, она чувствовала, что где-то рядом Ника? Нет. Даже не думала об этом. Как она могла предположить такое? Но, наверно, все же чувствовала – тем, другим чувством, о котором мы ничего не знаем. Протянулась горячая, невидимая ниточка – от дочери, несколько часов сидевшей под стенами монастыря, которой сказали, что Анна уехала и неизвестно когда теперь будет, к ней, к Анне, с которой с болью, мучительно, как слой за слоем сходила в эти дни корка ее страдания, ее черного, беспросветного, невыносимого горя.

Что это такое – эта нить, связывающая людей, это странное состояние невозможности жить без другого человека, когда его боль, его жизнь становится важнее собственной? Этому нет названия, и некоторые называют это Бог. Можно назвать и по-другому или не искать никаких слов, но без этого мы не живем. Без теплого, горячего, мучительного стремления быть с кем-то. Отдавать ему все. Видеть каждый день или ждать встречи, живя – от встречи до встречи. Пытаясь не заглядывать вперед, моля, чтобы миновала горькая чаша, чтобы длилось и длилось то странное, необъяснимое, удивительное, что связывает людей – родных и незнакомых, что наполняет нашу короткую жизнь и придает ей смысл, что ценно без объяснений, что выше всего и важнее всего.

– Ты такая красивая, мам… – Ника провела рукой по волосам Анны. – Похудела, но очень красивая.

– Ты маленькой всегда хвалила меня за красоту, – засмеялась Анна. – А я только удивлялась.

– Чему?

Анна вместо ответа поцеловала Нику в лоб, для этого ей пришлось чуть привстать на цыпочки.

– Пойдем. Надо засветло уйти. Подождешь меня в саду. Скоро запоют ночные соловьи, они начинают петь, как только садится солнце. Еще долго будет светло. – Анна посмотрела на закатное небо. – Часа полтора-два. – Она перевела взгляд на Нику. – Правда, дочка? Ведь еще долго будет светло?

Ника, понимая, что мать спрашивает о чем-то другом, осторожно кивнула. Анна обняла дочь, и они вошли в монастырь. Дверь еще не запирали, привратник выглянул из каморки при входе, кивнул, узнав Анну. Ника сама взяла на входе в коробке платок, большой, полупрозрачный, голубовато-серый платок, повязала его на голове. Анна залюбовалась дочерью, покачала головой.

– Ты повзрослела, очень.

Ника пожала плечами.

– Пришлось, мам.

– Посиди здесь, в беседке. Я схожу за вещами.

– Я лучше похожу, это можно?

– Конечно, вход же для всех свободный. И выход тоже. – Анна чуть улыбнулась своим словами. – Да…

Навстречу им шла, конечно, Стеша, которая не могла пропустить такого потрясающего события, и ноги – или не ноги, а чутье, или не чутье, а те загадочные стёжки-дорожки, о которых мы догадываемся, но ничего не понимаем, – привели ее сюда.

– А… – Стеша не знала, что сказать, подскочила, встала рядом, переводила глаза с Ники на Анну. – Господи помилуй… Сестра твоя?

– Нет, Стеша, это моя дочка, Ника. Она ко мне приехала. Я сейчас возвращаюсь домой. Вот как раз иду к мать Елене, попрощаться, и к себе за вещами. – Анна коротко взглянула на Нику и ушла.

Ника проводила мать взглядом. Та шла, не оборачиваясь, тонкая, легкая, совсем по-другому, чем тогда, когда они приезжали с Антоном. Мать сейчас была похожа на птицу, которая точно знает, куда лететь, и быстро, стремительно перелетает с места на место, пикируя и снова взмывая.

– А… А… – Стеша сильно вдыхала и выдыхала, собираясь что-то сказать, да так ничего и не сказала, кивала, улыбалась, потом перекрестила Нику.

– Здравствуйте, – от неловкости сказала Ника.

– Здравствуй, здравствуй… – проговорила Стеша. – Вот… колокольня наша… приезжали даже сюда… вот… и храм наш… только ты на службу опоздала… – Она покачала головой. – Как же… опоздала… Я же видела тебя… Ты же приходила уже сегодня… На службу-то не попала…

Проходившие мимо монахини остро взглядывали на Стешу, взволнованно разговаривающую с Никой, кто-то молча быстро крестился.

– Не холодно тебе, сестра? – негромко бросила одна из них, легко дотронувшись до Никиного голого плеча.

Ника удивленно проводила ее взглядом.

– Брюки-то… нехорошо… короткие у тебя… колена видно… и вот еще это… – пояснила Стеша, взглядом показывая ей на плечи.

– Я не подумала, извините.

– Бог простит! – сердечно ответила ей Стеша. – Бог меня, знаешь, как учит всему! И прощает! И матушка Елена у нас очень добрая!

Ника вежливо кивнула, надвигая большой платок на плечи.

– Что ты, сестру Анну домой зовешь? – спросила Стеша, улыбаясь мелкими зубками. – От Бога домой зовешь? Меня никто не зовет, у меня здесь дом. А ты зовешь…

Ника, не зная, что на это ответить, кивнула. Стеша постояла еще около нее, быстро перебирая пальцами четки, и пошла прочь, не попрощавшись. Потом обернулась, размашисто перекрестила Нику, засмеялась и пошла, слегка подпрыгивая на каждом шаге, в подъезд, где скрылась Анна.

Ника смотрела на небо. Правда, очень красиво. Как будто специально нарисованный фон для такого важного вечера. Вот Игоря бы сюда, он ведь известный любитель красоты. Вышло бы романтично. Ника, ее лицо, которое он так хотел снимать, полупрозрачный платок, сползающий на плечи, потрясающий закат, купола, стена монастыря с резными башенками… И что бы он снял? Чем бы эту красоту наполнил? Или красоту не надо наполнять? Она действует сама, она сама – символ? Чего? Вечности? Мы, живущие такой краткий срок на земле, ищем вечности, стараемся ее постичь, дотронуться до нее хоть как-то, хоть в мечтах, в наших фантазиях? Наверно…

Небо стало темнеть. Ведь мать сказала, что еще долго будет светло, часа полтора-два. Прошло, наверно, полчаса, а Анны все не было. Небо стало темно-фиолетовым у горизонта, густо-розовым и золотым там, где уже село солнце. Раздались изумительно красивые трели, запели ночные соловьи.

Редкие монахини, проходившие теперь по двору, удивленно взглядывали на Нику.

– Монастырь закрывается, – сказала одна из них, взрослая, даже пожилая, как будто походя, не глядя на Нику.

– Я маму жду.

– Маму? – переспросила та, внимательно посмотрев ей в глаза. – Что делает здесь твоя мама?

– Она… – Ника не знала, как ответить, и лишь вздохнула.

Монахиня, больше ничего не сказав, поспешила дальше, слегка наклонив голову.

Они вообще здесь так ходят, заметила про себя Ника. Спина прямая, шея тоже, а голову почему-то чуть наклоняют вперед. Как будто слушают что-то, чего не слышат остальные. Или смотрят куда-то, в свой мир. В мир, где другие законы, другие страхи, другие радости. Он рядом, здесь, он нужен – и им самим, и остальным. Сюда приходят за помощью, за утешением, когда утешить и помочь уже ничто другое не может.

Кто-то верит в силу их молитвы, пишет бумажки с именами родных, кто-то верит в святость намоленных мест, кто-то, сомневаясь в собственной вере, все равно сюда приходит, чтобы прикоснуться к чему-то неизведанному, слегка пугающему, возможно, обладающему таинственной силой. Кто-то просто фотографирует бесконечно красивые пейзажи с вписанными в них затейливыми архитектурными формами. Этот кто-то представился Нике в виде Игоря, она отмахнулась от собственных мыслей. Не до Игоря сейчас.

– Будем закрывать ворота, сестра, – к ней подошла монахиня с большой связкой ключей.

– Я… Я не могу уйти. Я жду маму… Она… придет сейчас.

Монахиня покачала головой.

– Завтра, все завтра.

Ника смотрела на дверь, куда скрылась Анна. На окна… Какое-то из них – ее келья? Или она пошла к настоятельнице? Та ее не отпускает? Почему? Здесь ведь в любой момент можно уйти? Или нет? Или Анну держит что-то другое? И зря даже она пообещала Нике, на самом деле ей важнее быть здесь?

– Пойдем, пойдем… – Монахиня слегка подтолкнула Нику к выходу.

Ника, оглядываясь, пошла. Нет, так не может быть. Но это так. Монахиня что-то очень тихо приговаривала. Ника прислушалась. Она понимает слова и не понимает их. Монахиня проговаривала молитву. Ника подумала, что могла бы здесь переночевать, она собиралась пожить паломницей несколько дней, были у нее такие мысли. Но нет, не теперь. Если так – она просто уедет. Уедет домой, объяснит Антону, что произошло в лагере, она уже по телефону кратко сказала, он пока не услышал ее, но должен услышать. Если человек говорит правду, его когда-то должны услышать, по крайней мере родные люди.

Ника обернулась на звук быстрых шагов. По дорожке шла, точнее, почти бежала, Анна, переодетая в свою старую, обычную одежду. У Ники дрогнуло сердце, она мгновенно вспомнила, как мать уходила, низко наклонив голову, в этой же светлой рубашке, и засучивала, и засучивала рукав, а он сползал обратно. Она стояла у дверей, кивала, Антон говорил ей что-то путаное, необязательное, не знал, что сказать, Ника плакала, стараясь, чтобы мать не видела ее слез, а Анна, сильно сжимая пальцами край рукава, все пыталась его засучить.