К чужому берегу. Предчувствие. - Роксана Михайловна Гедеон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Чушь, — подумала я, пытаясь отбросить опасения. — Талейран не предаст меня! Какой ему прок? Он не выдал меня Бонапарту, не выдаст и банкиру. В конце концов, это было бы слишком гнусно… Проклятье, но он так много знает обо мне! Особенно — о моих девочках. Он даже видел их. Это скверно. Очень скверно!»
Я застонала от огорчения, зарываясь лицом в подушки. Впрочем, искать какой-то выход у меня сейчас не было сил. Алкоголь так разморил меня, что я провалилась в сон. Хозяйка дома наверняка тоже уснула, поэтому никто не будил меня ни к обеду, ни к ужину.
Когда я проснулась, в окно уже заглядывала луна. Было полнолуние, и желтый луч ночного светила, проникая сквозь щель в портьерах, наполнял комнату жутким светом. Издалека доносилась колотушка кладбищенского сторожа. Мне показалось, кто-то прикоснулся к моей щеке. Испуганная, я вскинулась на подушках и чуть было не закричала от страха, увидев фигуру какого-то человека в кресле рядом с моей кроватью.
Это был Талейран.
— Ну-ну, — примиряющим тоном сказал он. — Спокойнее, моя дорогая. Это всего лишь я. Ваш давний друг.
4
Мне стало стыдно за свой страх. Я села, спустила ноги с постели, пытаясь придать себе подобающий даме вид. Но, с другой стороны, что заставило Мориса так бесцеремонно войти ко мне? То, что я нахожусь под его кровом, — разве это повод без предупреждения посещать меня в спальне?
— Господин министр…
Он предвосхитил мои вопросы.
— Я вошел таким бесцеремонным образом, потому что близится час нашего расставания, мадам. Бонапарт утром выезжает в армию, и уже завтра к вечеру у вас на руках будут необходимые документы. Вы сможете выехать в Бретань уже послезавтра. Таким образом, мы… э-э, теряем друг друга на неопределенное время. Может быть, даже навсегда.
— Почему теряем? — улыбнулась я, нисколько не разделяя его грусти. — Мы останемся приятелями, я буду писать вам.
— Все это так, но видеться мы уже не сможем. Я привык отправлять вам записки каждые пару дней, едва встав с постели, но кто мне теперь ответит на них? — Улыбка сожаления скользнула по губам министра. — Так вот… я хочу спросить: стоит ли все это свеч, сердце мое?
Помолчав, он уточнил вопрос:
— Зачем все это? Куда вы бежите? И что самое главное — кто вас там ждет?
Ему не надо было объясняться подробнее. Я прекрасно поняла подтекст: Морис просил меня еще раз подумать над тем, что я собираюсь предпринять. Это была еще одна атака на мой брак и на Александра, к которому министр всегда относился с осуждением. И хотя я десятки раз уже давала ответ на этот вопрос, ему, очевидно, этого было недостаточно.
— Да-да, сейчас решается ваше будущее, — сказал он, будто угадав мои мысли. — Дороги назад уже не будет. Свой долг перед мужем вы выполнили с лихвой, мадам. Не будет преувеличением сказать, что благодаря вам и вашей переписке со мной он сохранил голову. Но нынче пробил решительный час. Час выбора… Если вы бежите, откажете Республике в примирении сейчас, когда она протянула вам руку мира и благополучия, второго шанса уже не будет.
— Ну, а что вы мне предлагаете, сударь? — спросила я. Во рту у меня пересохло. — Я просила у вас только бумаг…
— И я дам вам их, потому что не предаю своих друзей. Я дам вам их, как когда-то, в разгар террора, дал их своему другу Бомецу и спас его от гильотины. Но на что они вам, мадам?
— Не понимаю… Неужели вы думаете, Морис, что я могу остаться в Париже после ссоры с Бонапартом? Он сотрет меня в порошок!
— Какая ерунда!
Этим энергичным возгласом он заставил меня замолчать. С необычной для его тела энергией он поднялся с кресла, прихрамывая, подошел к постели и, прежде чем я успела запротестовать, сел на ее краешек.
— Неприязнь Бонапарта — это прискорбно, конечно, но, в сущности, этим можно пренебречь. Не так уж он важен. Те силы, которые вознесли его наверх, могут его и низвергнуть. Найдется другая шпага для Республики, может, менее талантливая, но и менее своевольная. Так что я полагаю, что смогу защитить вас, если вы останетесь в Париже…
Я не верила своим ушам.
— Бонапарт — не важен? О каких силах вы говорите, Морис? На Бонапарта молятся сейчас все французы, как на Бога!
— О, что значат эти французы? Главное, кто принимает решения в столице. Со времен революции стало абсолютно ясно, что народ в общей массе весьма инертен. Настолько инертен, что может принять любого правителя, которого выдвинут деятельные и просвещенные люди. — Поймав мой недоумевающий взгляд, он осекся. Потом добавил: — В сущности, я хочу сказать, что враждебность первого консула можно пережить. Все на свете меняется, кроме Франции.
— Франция меняется тоже, не обольщайтесь. С каждым таким Бонапартом она теряет частицу себя.
Между нами повисло тягостное молчание. Я не вполне понимала, о каких силах ведет речь Талейран. Должно быть, о тайных масонских силах того страшного переворота, который мы пережили, который унес в могилу монархию и воздвиг на ее руинах новую, «просвещенную» Францию. К ним имел отношение мой второй муж Франсуа. Тайные силы использовали его и казнили, когда пришло время. Должно быть, эти силы так могущественны, что подобным образом могут поступить и с Бонапартом. Талейран знает, о чем говорит, — он сам к ним причастен. И, честно говоря, это вызывало у меня такую оторопь, что меньше всего склоняло остаться в этой новой Франции.
Однако и говорить все это вслух я не хотела. Как не хотел и Морис подробнее распространяться на эту тему. Он только сказал — глухо и огорченно, поймав мою руку своей непривычно горячей рукой:
— Вы хотите быть с мужем. Любовь я могу понять. Но есть и здравый смысл. Должны же вы увидеть, наконец, что его битва проиграна?
Я все еще молчала. Морис с какой-то смесью торжества и пренебрежения в голосе уточнил:
— Он обречен быть изгоем. Ему ничего не светит… э-э, даже в Англии. Бурбоны вымрут, вместе с ними вымрут и остатки аристократии, как мне ни прискорбно это осознавать. Что толку быть заодно с ними?
