Червонная Русь - Елизавета Дворецкая

– Если весь какая-нибудь или заимка – ничего, там про нас не знают, – сказал Ростислав. – Хлеба раздобудем. До Любачева рукой подать – проберемся как-нибудь.

Они оба понимали, что в Любачев, если там побывали венгры, соваться опасно, но это почему-то их не тревожило. Им вообще теперь ничего не было страшно.

Внезапно издалека донесся звук, такой неуместный здесь, что они остановились и прислушались.

– Пожар у них, что ли? – в недоумении пробормотал Ростислав, узнавая звон железного била, которым в городах созывают на пожары или на вече.

– Ежей и лягушек на вече скликают! – Прямислава улыбнулась. – Может, здесь целый город?

– Да нету здесь городов! – Ростислав пожал плечами. – Если бы поставили, я бы знал.

Идя на звук, они вскоре выбрались на опушку. Перед ними простиралась широкая скошенная луговина, серебряная от росы, а вдали стояло на пригорке село из полутора десятков дворов.

– Это мы, пожалуй, на Таишино село набрели! – сообразил Ростислав и провел рукой по черным волосам, стряхивая с них росу, накапавшую с веток. – Там же церковь! Ну, мы с тобой далеко ушли, я не ожидал даже! – Он усмехнулся. – У страха, говорят, и глаза большие, и ноги длинные! Отсюда до реки верст пять будет!

– Откуда церковь в такой глухомани? – удивилась Прямислава. – Не во всяком городе есть, а тут в селе!

– Тут раньше святилище стояло. Это место Яровитовой[69] горой называлось, и на праздники сюда со всей округи народ собирался. Епископ Иаков сюда прислал монаха, старца Пиония Людошу. Он было хотел и Яровитов идол свергнуть, а за то получил от народа топором по голове. Там же где-то под горой его похоронили, а потом в горе родник открылся, да такой, что даже зимой не замерзал. Когда пошел слух об этом, уже новый епископ был, Феодосии. Он прислал дружину, и тогда уж идол свергли и сожгли, а на горе поставили церковь Воскресения Господня. Ну, пойдем! – решил Ростислав. – Едва ли венгры сюда раньше нас успели.

Они пересекли влажный от росы луг и вступили на узкую тропинку, ведущую к погосту. Звон била не унимался, и над тыном видна была лемеховая, серебряная от старости крыша деревянной церкви с простым маленьким крестом. Церковь была совсем крошечной, а на стволе большой липы возле нее был повешен темный образок, должно быть Богородицы. У церкви не было даже паперти, но у входа был постелен пестрый домотканый половичок, придававший ей по-домашнему уютный и опрятный вид. Двери были открыты, и молодой короткобородый дьяк усердно лупил колотушкой в подвешенный железный блин, который здесь заменял слишком дорогие колокола.

Завидев пришедших, дьяк так удивился, что выпучил глаза, безотчетно продолжая колотить в било. Его можно было понять: немногочисленных окрестных жителей он знал наперечет, а эти двое были ему совершенно не знакомы. Мало того, вид парня с воинским поясом наводил на мысль о городе и княжеской дружине, да и девушка, хоть и была одета в простую потрепанную рубашку, тоже не походила на простолюдинку. Таким образом из леса выходит только нечисть, морочащая добрых людей, и молодой отец Орентий не знал, то ли ему попытаться отогнать видение крестным знамением, то ли спасаться бегством.

Странные гости приближались, а из дверей между тем выглянул сам отец Родион, священник.

– Ты что, Орейка, очумел совсем? – мягко, но выразительно поинтересовался он. – Все лупишь и лупишь, будто пожар, а пора службу начинать!

– О! – только и произнес отец Орентий в свое оправдание, показывая колотушкой на пришельцев. Но те уже подошли к крыльцу, и пугливый дьяк поспешил скрыться за стенами святой церкви.

Священник тоже удивился, но не настолько, чтобы испугаться. Он служил на бывшей Яровитовой горе уже пятнадцать лет и давно привык к мысли, что вполне может разделить когда-нибудь участь смиренного инока Пиония.

– Кто же вы такие будете, люди добрые? – спросил он, прищурившись, чтобы получше разглядеть их.

– Издалека мы, – вежливо ответил Ростислав. – Будь здоров, отче!

– И вам добрый день! Зачем же к нам пожаловали?

– Да вот, отче, – Ростислав кивнул на Прямиславу, – вышел грех, умыкнул я девицу. Обвенчаться бы нам, пока хуже чего не вышло.

– Идемте, – тут же согласился отец Родион и даже засуетился немного, пропуская их в дверь, такую низкую, что Прямиславе пришлось, входя, пригнуться. – Сейчас мигом и того… Начнем, благословясь!

– Непорядок это, отче! – предостерег отец Орентий, еще хорошо помнивший свою науку. – Сперва отслужить, потом…

– Делай свое дело, кадило раздувай! – прикрикнул на него отец Родион. – Или забыл грамоту епископа? «Если придут звать тебя крестить, или отпевать, или венчать, или исповедовать, – стал он повторять на память, подняв для большей назидательности палец, – то надлежит идти немедля. Нет греха, если придется ночью встать, из-за стола встать, даже службу церковную прервать, – больший грех выйдет, если, ожидая тебя, нетвердые в вере передумают…» Поганцы! – добавил он уже от себя, и Прямислава чуть не рассмеялась. Ее ничуть не удивило существование подобной грамоты, которую посланцы епископа зачитывали служителям всех церквей волости, где большинство народа гораздо охотнее молилось Перуну, Велесу и Ладе, чем Святой Троице.

– Идите, станьте сюда! – продолжал отец Родион, подталкивая жениха и невесту к аналою. – Вы крещеные?

– Крещеные! – Ростислав предъявил нательный крест, а Прямислава просто кивнула.

– Исповедовались хоть когда-нибудь?

– На Пасху, – ответили они хором.

– Как крестильные имена?

– Михаил.

– Ксения.

– В первый раз венчаетесь?

– Во второй.

– Как так? – Отец Родион нахмурился. На его памяти уже бывали случаи, когда вчерашние «поганцы» пытались венчаться снова, просто прогнав надоевшую прежнюю жену.

– Вдовец я, – пояснил Ростислав. – Давно, года четыре уже.

Ростислав отвечал, имея в виду как бы одного себя, поскольку признание, что его невеста, по виду девица, тоже когда-то венчалась, вызвало бы слишком много долгих объяснений.

– Колец нету?

– Есть, – неожиданно для Прямиславы ответил Ростислав и стал развязывать кошель на поясе.

Оттуда он извлек что-то маленькое, передал священнику, потом стянул с пальца один из своих перстней и вручил ему же.

За происходящим наблюдали четверо местных жителей – таишинский тиун с домочадцами. В этот обычный будний день на службу явились только они, поскольку тиун местного боярина считал усердие к церкви своей должностной обязанностью. Прочие таишинцы не спешили на зов била, и потом им пришлось долго каяться, поскольку другое такое зрелище, как сегодня, они могли увидеть еще не скоро.