Метаморфозы - Публий Назон

70   Молнии — бог ли гремит иль ветры в разъявшихся тучах;

        Землю трясет отчего, что движет созвездия ночи;

        Все, чем таинственен мир. Он первым считал преступленьем

        Пищу животную. Так, уста он ученые первый

        Для убеждений таких разверз, — хоть им и не вняли:

75   «Полноте, люди, сквернить несказанными яствами тело!

        Есть на свете и хлеб, и плоды, под которыми гнутся

        Ветви древесные; есть и на лозах налитые гроздья;

        Сладкие травы у вас, другие, что могут смягчиться

        И понежнеть на огне, — у нас ведь никто не отымет

80   Ни молока, ни медов, отдающих цветами тимьяна.

        Преизобилье богатств земля предлагает вам в пищу

        Кроткую, всем доставляет пиры без буйства и крови.

        Звери — те снедью мясной утоляют свой голод; однако

        Звери не все: и конь и скотина травою лишь живы.

85   Те ж из зверей, у кого необузданный нрав и свирепый, —

        Тигры, армянские львы с их злобой горячей, медведи,

        Волки лютые — тех кровавая радует пища.

        Гнусность какая — ей-ей! — в утробу прятать утробу!

        Алчным телом жиреть, поедая такое же тело,

90   Одушевленному жить умерщвлением одушевленных!

        Значит, меж стольких богатств, что матерью лучшей, землею,

        Порождены, ты лишь рад одному: плоть зубом жестоким

        Рвать на куски и терзать, возрождая повадки Циклопов?

        Значит, других не губя, пожалуй, ты даже не мог бы

95   Голод умиротворить неумеренно жадного чрева?

        Древний, однако же, век, Золотым называемый нами,

        Только плодами дерев да травой, землей воспоенной,

        Был удовольствован; уст не сквернил он животною кровью.

        Птицы тогда, не боясь, безопасно летали под небом

100 И по просторам полей бродил неопасливо заяц;

        За кровожадность свою на крюке не висела и рыба.

        Не было вовсе засад, никто не боялся обмана,

        Все было мирно тогда. Потом, меж смертными первый, —

        Кто — безразлично — от той отвратился еды и впервые

105 В жадное брюхо свое погружать стал яства мясные.

        Он преступлению путь указал. Зверей убиеньем

        Часто бывал и дотоль согреваем клинок обагренный.

        Не было в этом вины: животных, которые ищут

        Нас погубить, убивать при всем благочестии можно, —

110 Именно лишь убивать, но не ради же чревоугодья!

        Дальше нечестье пошло; и первою, предполагают,

        Жертвою пала свинья за то, что она подрывала

        Рылом своим семена, пресекая тем года надежду.

        После козел, объедавший лозу, к алтарю приведен был

115 Мстителя Вакха: двоим своя же вина повредила.

        Чем провинились хоть вы, скот кроткий, овцы, на пользу

        Людям рожденные, им приносящие в вымени нектар?

        Овцы, дающие нам из собственной шерсти одежды,

        Овцы, жизнью своей полезные больше, чем смертью?

120 Чем провинились волы, существа без обмана и злобы, —

        Просты, безвредны всегда, рождены для труда и терпенья?

        Неблагодарен же тот, недостоин даров урожая,

        Кто, отрешив вола от плуга кривого, заколет

        Пахаря сам своего; кто работой натертые шеи,

125 Коими столько он раз обновлял затвердевшую ниву,

        Столько и жатв собирал, под ударом повергнет секиры!

        Мало, однако, того, что вершится такое нечестье, —

        В грех вовлекли и богов; поверили, будто Всевышний

        Трудолюбивых быков веселиться может закланью!

130 Жертва, на ней ни пятна, наружности самой отменной, —

        Пагубна ей красота! — в повязках и золоте пышном

        У алтаря предстоит и, в незнанье, молящему внемлет;

        Чувствует, как на чело, меж рогов, кладут ей колосья, —

        Ею возделанный хлеб, — и, заколота, окровавляет

135 Нож, который в воде, быть может, приметить успела.

        Тотчас на жилы ее, изъяв их из тела живого,

        Смотрят внимательно, в них бессмертных намеренья ищут!

        И почему человек столь жаждет еды запрещенной?

        Так ли себя насыщать вы дерзаете, смертные? Полно!

140 О, перестаньте, молю. Прислушайтесь к добрым советам!

        Если кладете вы в рот скотины заколотой мясо,

        Знайте и чувствуйте: вы своих хлебопашцев едите.

        Бог мне движет уста, за движущим следовать богом

        Буду, как то надлежит. Я Дельфы свои вам открою,[594]

145 Самый эфир, возвещу я прозренья высокого духа;

        Буду великое петь, что древних умы не пытали,

        Скрытое долго досель. Пройти я хочу по высоким

        Звездам; хочу пронестись, оставивши землю, обитель

        Косную, в тучах; ступать на могучие плечи Атланта.

150 Розно мятущихся душ, не имеющих разума, сонмы

        Издали буду я зреть. Дрожащих, боящихся смерти,

        Ныне начну наставлять и судеб чреду им открою.

        О человеческий род, страшащийся холода смерти!

        Что ты и Стикса, и тьмы, что пустых ты боишься названий, —

155 Материала певцов, — воздаяний мнимого мира?

        Ваши тела — их сожжет ли костер или время гниеньем

        Их уничтожит — уже не узнают страданий, поверьте!

        Души одни не умрут; но вечно, оставив обитель

        Прежнюю, в новых домах жить будут, приняты снова.

160 Сам я — помню о том — во время похода на Трою

        Сыном Панфеевым был Эвфорбом,[595] которому прямо

        В грудь засело копье, направлено младшим Атридом.

        Щит я недавно узнал, что носил я когда-то на шуйце, —

        В храме Юноны висит он в Абантовом Аргосе ныне.

165 Так: изменяется все, но не гибнет ничто и, блуждая,

        Входит туда и сюда; тела занимает любые

        Дух; из животных он тел переходит в людские, из наших

        Снова в животных, а сам — во веки веков не исчезнет.

        Словно податливый воск, что в новые лепится формы,

170 Не пребывает одним, не имеет единого вида,

        Но остается собой, — так точно душа, оставаясь

        Тою же, — так я учу, — переходит в различные плоти.

        Да не поддастся же в вас благочестие — жадности чрева!

        О, берегись, говорю, несказанным убийством родные

175 Души из тел изгонять! Пусть кровь не питается кровью.

        Раз уж пустился я плыть по открытому морю и ветром

        Парус напружен, — скажу: постоянного нет во вселенной,

        Все в ней течет — и зыбок любой образуемый облик.

        Время само утекает всегда в постоянном движенье,

180 Уподобляясь реке; ни реке, ни летучему часу

        Остановиться нельзя. Как волна на волну набегает,

        Гонит волну пред собой, нагоняема сзади волною, —

        Так же бегут и часы, вослед возникая друг другу,

        Новые вечно, затем что бывшее раньше пропало,

185 Сущего не было, — все обновляются вечно мгновенья.

        Видишь, как, выйдя из вод, к рассвету тянутся ночи,

        Ярко сияющий день за черною следует ночью.

        Цвет не один у небес в то время, как, сковано дремой,

        Все в утомлении спит; иль в час, когда Светоносец

190 Всходит на белом коне; тогда ли, когда на рассвете

        Паллантиада весь мир, чтобы Фебу вручить, обагряет.

        Даже божественный щит, подымаясь с земли преисподней,

        Ал, возникая, и ал, скрываясь в земле преисподней,

        Но белоснежен вверху затем, что природа эфира

195 Благоприятнее там и далеко земная зараза.

        Также Дианы ночной не может остаться единым

        Облик, меняется он постоянно со сменою суток:

        Месяц растущий крупней, а месяц на убыли — меньше.

        Что же? Не видите ль вы, как год сменяет четыре

200 Времени, как чередом подражает он возрастам нашим?

        Маленький он, сосунок, младенческим летам подобен

        Ранней весной; ярка и нежна, еще сил не набравшись,

        Полнится соком трава, поселян услаждая надеждой;

        Все в это время цветет; в цветах запестрел, улыбаясь,