Крестьянин и тинейджер (сборник) - Андрей Дмитриев

— Великий русский полководец.

— Суворов бы тебя повесил, — не унимался тот, у кого не задалась песня. — Сорвать охоту, кайф сломать товарищам — это теперь времена кисейные; Суворов бы тебя повесил перед строем.

Гера почувствовал себя обиженным. Огляделся в дыму, вспомнил, что он среди чужих, решил было промолчать, но выпитая водка промолчать не помогла.

— Нет, никогда. Никогда, — проговорил Гера угрюмо. — Он никого не вешал, не расстреливал и не приказывал казнить. Он даже мародеров не казнил.

— Про мародеров все понятно, такое было время, — примирительно отозвался тот, у кого не задалась песня, и Гера, чьи глаза уже привыкли к дыму, впервые разглядел его усы, свисающие ниже подбородка. — Взяли город, взяли крепость — три дня на разграбление, закон. Такое было время. Право силы. Тогда их не за что было казнить.

Гера угрюмо возразил:

— И никаких трех дней, и никакого права силы, и мародеров он наказывал сурово. Но не казнил. Он не казнил никого. Он сам об этом говорил в одном письме к своему одному другу, перед самой своей смертью. — Примолкнув, Гера огляделся. На него глядели исподлобья с любопытством, но больше с вежливым, насмешливым, нетерпеливым ожиданием, давая тем понять, что разговор этот — не в жилу и не в настроение. Он все-таки решил закончить и продекламировал по памяти, ни на кого уже не глядя и опустив глаза в пустой стаканчик: — …я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь. Но люблю моего ближнего; во всю жизнь мою никого не сделал несчастным; ни одного приговора на смертную казнь не подписывал; ни одно насекомое не погибло от моей руки…

Гера поднял глаза, всех уже молча оглядел и не нашел ни одного встречного взгляда. Никто не смотрел в его сторону, словно стыдясь его или к своему стыду не зная, что сказать ему в ответ. Вспыхивал огонек зажигалки, всхлипывала в тишине водка, падая на дно стакана, тяжелая ночная бабочка снаружи билась в закрытое окно.

Молчание нарушил вислоусый: прокашлялся, присвистнул и попросил своего лысого и круглолицего соседа открыть еще баночку шпрот. Тот открывать шпроты не спешил. Заговорил, обращаясь будто и не к Гере, и ни к кому, — так, к самому себе:

— Ну ты подумай, наш Суворов не трогал даже насекомых. Вшей не давил, с тараканов и червей сдувал пылинки. Не фельдмаршал, а кукла Барби.

Смех начал набухать, уже готов был брызнуть, и Гера поспешил ответить так, чтобы над ним не вздумали смеяться — высокомерно, громко и с нажимом:

— А вот не надо пересмеивать и передергивать не надо. О насекомом — это в переносном смысле, в смысле: слабых и маленьких людей не обижал. Он был фельдмаршал, даже и генералиссимус, но был таким, каким я вам сказал… Идет на штурм, к примеру, Прагу штурмовать, — какой он отдает приказ?..

— Что, мы тогда и чехов били? — встрял вислоусый, и Гера, прежде чем продолжить, недовольно пояснил:

— Не та, не та Прага; я о варшавской Праге говорю; так называется один варшавский пригород… Какой он отдает приказ Азовскому полку, идущему на штурм? — Гера прикрыл глаза и продекламировал по памяти, старательно выделяя каждое слово: — В дома не забегать; неприятеля, просящего пощады, щадить, безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолеток не трогать… — Гера отрыл глаза, и тут счел честным уточнить: — Там, правда, по-другому вышло, потом там худо вышло, солдаты озверели, поубивали пленных, их командиры не могли остановить три дня, ужасно вышло, но об этом — после… Да, он всегда, он с самого начала был таким. — Гера повысил голос и говорил уже взахлеб и очень быстро, опасаясь, что его вдруг перебьют. — Он сразу был таким, когда еще полком командовал. Да в той же Польше! Воевал против Пулавского — там был такой Пулавский, очень храбрый, он очень уважал Пулавского и даже табакерку подарил… Загнал он батальон Пулавского в болото. Поляки тонут. Что Суворов?.. Приказал их всех спасать и всех их из болота вытащил.

— А как же: пуля-дура? бей-беги? руби-коли? Разве он так не говорил? — послышалось с одной из табуреток, и Гера, поискав глазами у стены, встретил там пристальный, тяжелый взгляд сгорбленного человека с сивым ежиком волос, с погасшей сигаретой в середине рта.

— Что вы имеете в виду конкретно? — спросил Гера, опасаясь быть язвительным, а все же вышло у него и приторно, и неприятно.

— Что я имею? — с угрозой отозвался ежик; вынул сигарету изо рта, чтоб больше не мешала, и обратился ко всем сразу: — Чего тут непонятного, что я имею?

— Наш Влад Сергеевич хотел тебе сказать, — пояснил Гере вислоусый, — что он, то есть Суворов, не для того шел воевать, чтобы табакерки дарить, а для того…

— Я сам скажу, чего хотел сказать, — перебил его Влад Сергеевич, зажег от спички потухшую сигарету и, выпуская дым, с прищуром глядя сквозь него Гере в глаза, сказал: — Я с тобой в принципе согласен. Я за слезу ребенка удавлю, плеть. Но ты и нас послушай. Высоких слов о долге защищать отечество — сейчас не будем, мы тут не в подходящем месте, хотя и забывать о них не будем; но, на секундочку, не будем забывать, что говорит нам современная наука. Наука говорит, что армия существует для того, чтобы убивать людей и портить их имущество, а совсем не для того, чтобы всяких мудаков за волосы, еще и с лошадьми, из болот вытаскивать.

— Не так, — осторожно перебил вислоусый, и Влад Сергеевич устало удивился:

— Чего еще не так?

— Не так наука говорит. Она говорит: портить имущество и убивать людей. То есть сперва портить имущество, потом убивать. Всегда важна последовательность.

— Какая разница? — вновь удивился Влад Сергеевич.

— По жизни — никакой, — ответил вислоусый, — но наука любит точность. Если в ней так зачем-то сказано, значит, в ней так зачем-то сказано.

На этом разговор расклеился. Гера собрался уходить, но, сжатый с боков, не смог встать из-за стола, а тут ему и водки налили, и неприлично было бы уйти, ее не выпив. Все со значением переглядывались, должно быть, в ожидании тоста, но взять тост на себя не решался никто. Возникла долгая заминка, в продолжение которой Влад Сергеевич зажигал одну сигарету от другой. Его сосед с веснушчатою жирной грудью, удерживая на колене банку с кильками в томате, ловко выуживал ножом из банки кильки и отправлял их в рот с ножа, тихо и кротко матерясь, когда томат капал на штаны. Немолодой лобастый мужичок с квадратной бородой, сидевший возле печки на полу, пьяно раскачивался из стороны в сторону, беззвучно разговаривая сам с собой; сквозь его шлепающие губы то и дело прорывалось: «…а потому что карма, блин» и что-то вовсе уж невнятное, похожее на «элеватор», «элефант», а то и «релевантно» — Гера так и не сумел ни разу разобрать. С кровати за его спиной без перерыва доносился фыркающий шепот и громкое в ответ «да ладно!». Худой стоял, где и стоял, в скорбной гордой позе, опершись задом о подоконник и неподвижно глядя в дверь поверх голов; очки его сияли…

На тост решился тот, кто усадил Геру за стол. Вставать не стал, поднял стакан, проговорил:

— Ясно, все гордые, молчат; а я не гордый, я скажу. Сказал бы «С полем!», как это положено после охоты, но из-за некоторых тут я не имею права так сказать — хотя бы потому, что оснований так сказать у меня нету.

Гера, как и все в избе, невольно глянул на худого; тот снова отвернулся к темному окну. После короткой хмурой паузы тост был продолжен:

— Выпьем за гостя… как тебя?

— Гера, — ответил Гера.

— Выпьем за Геру. Пока что у него бардак в башке, но парень он хороший, это видно. Ты, Гера, встань. Эй, дайте ему встать.

С трудом раздвинулись, и Гера встал.

Выпил со всеми и, виновато улыбаясь, вышел из избы. Никто его не удерживал.

Как вышел, воздух ночи встал волной и хлынул в горло; голову повело, ночь дрогнула перед глазами, вся потекла куда-то вбок: текла луна, размазываясь в огненный мазок, текли и звезды, теряя яркость, вытягиваясь в рыхлые и бледные хвосты, тек, колыхаясь, лес за пустошью, текла и пустошь, словно темная река, трава на ней мерцала под луной, как зыбь… Гера подался к темному дому Панюкова, сел на поваленный штакетник. Сделал глубокий вдох и задержал дыхание. Еще вздохнул, потом еще, и полегчало: луна умерила свое течение, вновь обрела округлость, и звезды, прежде чем остановиться на своих местах, отбросили хвосты, и те скоро растаяли безо всякого следа.

Воздух промыл гортань и ноздри. Вернулись запахи: солоноватые, телесные запахи травы, густо растущей вдоль дороги, запахи тлена, плесени и земляной сырости, сочащиеся из-под полусгнившего штакетника, запах дорожной глины, все никак не просыхающей после недавнего дождя. Тепло тянуло хлевом; слышно было, как вздыхает в нем корова.

Кто-то закашлялся неподалеку, и Гера обернулся. Очки худого, приближаясь, тускло сияли отраженным лунным светом. Худой сел рядом с Герой на штакетник. Молчал, потом сказал: