Большое кочевье - Анатолий Буйлов

Да, Аханя все знает, потому и съежился он, но Аханя человек, а значит, мудрее орла, сильнее орла, выше орла, и с высоты он видит свое прошлое, настоящее и будущее. Он верит в будущее — в хорошее будущее. И вот уже глаза старика наполнились прежним веселым блеском — он широко и радостно улыбается, он доволен, что Николай не забыл его, благодарен ему за принесенные подарки. Широко улыбаясь, Аханя восторженно ощупывает и разглядывает курительную трубку. Узнав, что она сделана из окаменевшей ископаемой смолы, он вскинул голову, удивленно смотрит на Родникова.

— Тибе, Колья, путали, наверна? Как иво можна делать такой из смолы? Окси! Тибе разви не знали — смола горели будут сёравно как трава сухой?

— Да не бойся, Аханя! — улыбнулся Родников и предложил старику набить янтарную трубку табаком. Пока Аханя набивал ее, он рассказывал ему о гигантских ящерах и динозаврах, обитавших на планете миллионы лет назад, когда начала образовываться эта окаменевшая смола — янтарь.

Старик внимательно слушал, кивал головой, но на янтарный мундштук трубки все-таки смотрел с опаской. Наконец, набив трубку, держа ее на вытянутых руках, он поднес к ней горящую спичку. Трубка не вспыхивала, тогда он стал осторожно раскуривать. Когда дым клубочками поплыл к потолку, лицо старика восторженно просияло, даже глубокие морщины на нем словно бы слегка разгладились.

— Пойдем-ка, Аханя, на крыльцо — здесь, наверно, курить не разрешают.

— Пойдем, пойдем, — торопливо согласился Аханя и, опасливо оглянувшись на дверь в конце коридора, воровски засеменил к выходу.

— Далеко не отдаляйся! — строго сказала санитарка, окуная швабру в ведро с водой. — Скоро обход. Доктор опять заругается.

— Мы на крыльце посидим, — заискивающим тоном сказал Родников, тихонько подталкивая к двери сникшего Аханю.

Выйдя на крыльцо, они присели на скамью, возле которой стоял алюминиевый таз с песком. Николай принялся рассказывать о том, как он провел свой отпуск. Аханя слушал, как всегда, чрезвычайно внимательно, время от времени подбадривая возгласом «Окси!», и все кивал, кивал ему серебряной головой.

А день был на редкость теплый и чудесный: ослепительно сияли на домах шиферные крыши, весело поблескивали оконные стекла, ярко зеленела молодая сочная трава, величественно плыли над землей кудреватые белые облака, а за селом, над зеленой бахромой приречных тальников, точно снежинки, медленно кружились чайки, временами слабый ветерок доносил их тоскливый протяжный крик. Вскоре Родникову показалось, что Аханя, кивая ему, думает между тем о чем-то своем: его больше привлекает крик чаек, вид облаков и травы, он блаженно подставляет изможденное лицо яркому солнцу, слабому ветру.

Прощаясь с Аханей, Родников искренне пообещал навещать его ежедневно. Прижав к груди сверток с подарками, старик растроганно улыбался. Дойдя до угла больничного корпуса, Николай оглянулся — Аханя стоял все в той же позе, прижав руки к груди, одинокий и маленький, в своем нелепом халате похожий на ветхую сгорбленную старушку. Николай тяжело вздохнул, помахал старику рукой. Аханя, словно ждал этого, встрепенулся и радостно закивал.

На следующий день Николай уже не застал Аханю в больнице — его увезли на срочную операцию в Магадан.

Надвигались холода. Через неделю-полторы можно будет и собак запрягать. Вязать плоты из-за нестерпимого холода стало невозможно, да и лиман уже покрывался в тихих заводях пластинами льда.

Николай опять пошел к председателю проситься на Маякан. «Хватит с меня! Довольно! — решительно думал он. — Пускай немедленно дает каюра и отправляет в стадо, иначе я сам уговорю какого-нибудь каюра, и он меня через неделю отвезет за милую душу».

Председатель был не один — он о чем-то оживленно беседовал с Шумковым и Скребыкиным. Скребыкин сидел перед начальством в пастушеской походной одежде — не хватало только маута через плечо.

— Здравствуй, Семен! — радостно поздоровался с пастухом Николай, забирая его длинную холодную ладонь в свои обе. — Ты прямо из тундры?

Поздоровавшись с Плечевым и Шумковым, он присел рядом с Семеном, восторженно, почти с умилением посмотрел на его обшарпанные, мокрые от растаявшего снега сары, на его пыжиковую шапку, на серые замшевые перчатки, которые тот нервно тискал левой рукой у себя на коленях, — скуластое лицо Скребыкина было возбужденным и обиженным.

— Ну-ну, Семен, рассказывай дальше, мы тебя слушаем, — сказал Плечев и сделал Родникову знак глазами, приглашая слушать и его.

— Ну вот и говорю я, — слегка смутившись приходом Родникова, продолжал явно без прежнего пыла Скребыкин, — новый наш бригадир совсем думать, однако, не хочет, ни с кем не советуется. — Пастух резко взмахивал рукой, точно вбивал свои корявые слова в сознание слушателей. — Чуть маленький дождик — в палатке сидит, в стадо не идет, намокнуть боится. Бражку варит, пьет когда попало, других поит. Я тоже люблю выпить, но надо же соображать, где и когда пить и сколько пить, — надо меру знать! И чтобы олени не терялись, работа чтобы была! Старший пастух Захар Иванович умер — некому стало оленей жалеть, никому олени не нужны теперь. Пастухи хорошие разбежались! Кто в бригаде теперь? Разный народ проходной! Сегодня один, завтра — другой. Олений след от человеческого каблука отличить не могут! Ушел олень — пускай ушел! Зачем искать его — вон их сколько еще осталось! Вот так, председатель, работаем! Маут делать не могут, нарты делать не могут, оленя обучать не могут, кочевать не могут! Скоро, чтобы откочевать на другое место, трактор из колхоза вызывать будем? — Скребыкин решительно хлопнул перчатками по колену. — Все, председатель, я больше так работать не хочу, я так работать не привык. Пускай Попов сам собирает оленей, я с таким бригадиром работать не буду. Или к Долганову, или к Василию Ивановичу пойду работать. Вот с Николаем поеду хоть завтра на Маякан, а на Шкиперово не пойду — лучше в другой колхоз. — Скребыкин повернулся к Родникову: — Правду я говорю, Николай? Уйду в Тахтоямск.

— Что ты, Семен, на кой черт тебе Тахтоямск? Пойдем на Маякан! — с жаром поддержал Семена Николай. — И нам нужен еще один пастух, и Василию Ивановичу…

— Ну вот, Василий Петрович, полюбуйся, — обратился Плечев к Шумкову, досадливо морщась и кивая на Скребыкина. — Вот тебе результат. Я еще зимой говорил, что во второй бригаде с дисциплиной неблагополучно, люди там работать не хотят. При Слепцове бригада еще кое-как держалась, а теперь — развал, разгильдяйство! Сколько раз я тебе говорил: съезди, Василий, поживи с ними… Это же твоя обязанность! Действительно, скоро пастухам придется трактор в тундру посылать, чтобы они смогли перекочевать на другое место. И не только оленей растеряют, а и сами начнут теряться… Немедленно поезжай во второе стадо! — председатель нервно постучал карандашом по стеклу. — Поживешь у них до корализации, поможешь оленей собрать, заодно приглядишься, кто там воду мутит и что надо сделать, чтобы эта вода была светлой. — Плечев пристукнул ладонью. Несколько мгновений поразмыслив, помягчев голосом, обратился к нахохлившемуся Скребыкину: — Ты, Семен Егорович, вовремя тревогу поднял. Дисциплина у вас в бригаде действительно разваливается. Но как же быть, Семен Егорович, а? Выход где? Ты уйдешь, Санников уйдет — кто же останется? Молодежь? Они ведь, сам говоришь, ничего не могут. Кто же молодых научит? Вы, старшие пастухи, костяк бригады, костяк всего оленеводческого хозяйства. На вас все держится! Ведь правду говорят: были бы кости, а мясо нарастет. Значит, вся надежда теперь и на тебя, Семен Егорович! Ты должен помочь колхозу, мы на тебя надеемся. Ты уж выручи нас, пожалуйста, потерпи до корализации, а там мы вопрос о бригадирстве Попова вынесем на правление. Придется его отстранить от бригадирства — парень он хоть и грамотный, но достаточной практики таежных наук не имеет, а главное… — Плечев пощелкал пальцами, подыскивая подходящее слово, — главное — не болит у него душа за свое дело — вот в чем беда. Назначим бригадира из старших пастухов, — председатель намекающе посмотрел на растерявшегося пастуха. — Надо ставить бригадиром честного, опытного пастуха, болеющего за свое производство. Значит, Семен Егорович, мы с тобой договорились — дня два отдохнешь, а послезавтра с Василием Петровичем поедете. На собачках-то можно уже к вам проехать? Ну вот и отлично! Вот и отлично, Семен Егорович. Сейчас я тебе аванс распоряжусь выдать.

Плечев торопливо, с озабоченным видом принялся отыскивать что-то на столе, одновременно искоса, украдкой наблюдая за реакцией пастуха.

— Сколько тебе, Семен Егорович, денег-то выписать?

Скребыкин, не отвечая, напрягаясь лицом, тискал в руках перчатки.

Торопливо что-то написав, Плечев протянул Скребыкину записку: