Большое кочевье - Анатолий Буйлов

Стеша оказалась дома. Увидев на пороге одетого по-походному Николая, она растерянно засуетилась по кухне, передвигая с места на место стулья, стала приглашать его попить горячего чая, хотя печь была только растоплена и чайник стоял холодный.

На улице перед окнами яростно и нетерпеливо залаяли упряжные собаки.

— Пора мне ехать, Стеша. — Николай взялся за дверную скобу. — Я на минутку только забежал — Кодарчан уже уехал…

Стеша подняла голову, пристально посмотрела ему в глаза, он выдержал взгляд, она смутилась и вновь опустила голову, но лицо ее теперь счастливо пылало.

— Пятого марта мой день рождения, — тихо проговорила она. — Если сможешь — приезжай, я буду ждать тебя.

— Хорошо, Стеша, спасибо, я постараюсь… я обязательно приеду. — Ему вдруг очень захотелось подойти к ней, обнять ее, крепко поцеловать в губы. — До свидания, Стеша, я приеду обязательно. — Он толкнул плечом дверь и выскочил на крыльцо.

— Поехали! Хэй-хэй! Вперед, субачки! Вперед! — весело вскричал Табаков и взмахнул остолом, хотя в этом не было необходимости — собаки, азартно взлаивая, мчались по широкой белой улице яростным галопом.

Обманывая себя, он словно бы ненароком оглянулся и увидел то, что желал, но не надеялся увидеть, — Стеша стояла на углу, где только что развернулась нарта, и махала рукой.

«Вышла все-таки… морозище такой, оделась бы хоть». Он почувствовал, как что-то теплое подкатило ему к самому сердцу и тихонько, осторожно сжало его.

Табаков тоже оглянулся, увидев девушку, помахал ей остолом, подтолкнул локтем смущенного седока:

— Хороша деваха, а? Смотри, добрый молодец, как бы к ней кто-нибудь под бочок не пристроился, пока ты в тридевятое царство ездишь, — и весело, громко загоготал. Но нарту в это время подбросило и накренило. — Тах-тах! Тах-тах! Поть-поть!.. Эх, Николай, в тайге не трофеи теперь подсчитывать тебе, а денечки… Поть-поть! Поть-поть! Субачки! Субачки! Вперед! Да-а, будешь денечки подсчитывать — это уж точно!

Молчит Родников, не хочется ему ни возражать, ни оправдываться. Чему бывать — того не миновать, не прячься в черствую личину равнодушия, живи вольно, как душа велит, как сердце подсказывает, будут ошибки, будут, но что такое ошибки? Это ухабы и заструги, на которых подскакивает нарта, главное — не выпускать остол, не перевернуться вверх полозьями и не сбиться с курса — вот что главное, остальное ухабы… А жизнь-то вон какая огромная, как эта необъятная белая тундра. Иди по ней лицом к ветру, встретил любовь — люби, встретил горе — горюй, а если нет в твоей жизни ни ухабов, ни любви, ни радости — разве это жизнь?

— Поть-поть! Субачки! Поть-поть! А много ли мелкашечных патронов набрали, охотники?

— По две тысячи штук.

— О-о! А капканы не забыл?

— Набрали и капканов.

— А книги?

— Книги, дядя Ваня, в первую очередь взял — полмешка!

— О-о! Ну, тогда порядок — дело будет! Поть-поть! Поть-поть! Субачки! Хэй-хэй! Догоняй поповских, догоняй! — Взмах остола — собаки вновь переходят в галоп, вихрится из-под копыльев снежная пыль, мчится нарта в белую тундру. Широка тундра, широка, скоро очень скоро еще не втянутые в работу собаки перейдут с галопа на крупную рысь, потом, вывалив красные языки, побегут они мелкой трусцой, а к вечеру, уже не обращая внимания ни на окрик каюра, ни на взмах его остола, ни даже на хлесткие, жгучие удары плетеного ремня, хрипя и жадно хватая на ходу снег, будут семенить судорожными мелкими шажками.

Широка тундра-а, ох широка-а!..

В конце ноября резко потеплело, небо стало сочно-голубым, а на снегу невесть откуда появились паучки — с трудом переставляя свои длинные и тонкие, как паутинки, ноги, они медленно куда-то ползли.

Родников, присев на корточки, долго с изумлением разглядывал одного из паучков, тщетно пытаясь ответить на свои вопросы: как смогли паучки выбраться из-под толщи снега? Зачем они выползли и куда ползут? Наконец, едят ли они в это время, и, если едят, то что можно найти на голом холодном снегу? Удивительное явление, и наверняка есть ему объяснение, но Родников только руками развел. Одно он знал — что это явление связано с атмосферным давлением: выползли паучки на поверхность снега — жди ненастья.

— Будет пурга, однако, — сказал Кодарчан, придя вечером в палатку.

— Ты предлагаешь наготовить дров побольше? — догадался Родников.

— Однако надо напилить, — кивнул Кодарчан.

Дрова пилили в темноте, в темноте же и кололи, и складывали в поленницу поближе ко входу палатки. Дым из печной трубы мешал работать, разъедал глаза, тянул к земле, что тоже свидетельствовало о низком атмосферном давлении.

О том, что начался снегопад, Родников почувствовал еще до того, как проснуться окончательно, — он лежал в теплом кукуле, укрывшись с головой и выставив наружу только нос.

Открыв глаза, но все еще не сбрасывая с головы кукуль, лежа в кромешной темноте, он прислушался: было необыкновенно тихо.

В полдень снегопад усилился. Распахнув вход палатки настежь, охотники пили горячий душистый чай и с удивлением посматривали на то, что творилось снаружи. Пожалуй, таких крупных снежинок Николай еще не видел — они были похожи на клочья раздерганной, распушенной ваты, и каждая снежинка опускалась грациозно и плавно, как балерина в бальном платье; коснувшись поверхности снега, она словно бы тихо, облегченно вздыхала, а рядом с ней другая, третья, четвертая; и были их миллиарды.

Николай включил «Спидолу», диктор говорил о варварских бомбардировках во Вьетнаме.

«Час от часу не легче, — скорбно подумал Родников. — Я тут о снеге размышляю, а там, в мире, беда — жгут людей напалмом… Вот ведь как получается, а мы сидим тут чаек попиваем». Николай покосился на Кодарчана: скрестив под себя ноги, сдвинув свои лохматые брови к переносью, он внимательно прислушивался к голосу диктора.

— Скажи, Кодарчан, как, по-твоему, прогонят вьетнамцы американских солдат со своей земли или нет?

Кодарчан вздрогнул, брови его удивленно взметнулись кверху:

— Ты мои мысли угадал. Я как раз думал про это…

— Ну и что ты решил?

— Я так думаю: Америка большой, как лиса, Вьетнам совсем маленький, как мышь. Однако если все государства на земном шаре заступаться будут за Вьетнам, тогда Вьетнам станет большой, как медведь! Лиса увидит: медведь стоит — уши прижмет, убежит, однако!

— Очень наглядно и доходчиво ты мне свою мысль объяснил, Кодарчан! — похвалил Родников. — Ну, а что ты думаешь о войне вообще? Зачем она? Почему она?

— Это я не знаю, — покачал головой охотник. — Я думал, думал — ничиво не придумал! Не понимаю! Ничиво не понимаю! Совсем дурной человек, да? Зачем ребятишек убивает? Зачем бомбы бросает — тайгу зажигает? Совсем дурной человек, да? — Обычно невозмутимый Кодарчан теперь весь напрягся и, сжав кулак, смотрел на Родникова гневно и требовательно. — С ума сошли люди? Как ты думаешь?

Николай опешил, таким он Кодарчана никогда не видел. Истину говорят: в тихом болоте черти водятся. «Видно, задел я его за живое», — удивленно думал он. До этого момента он был почему-то уверен в том, что Кодарчана не интересуют подобные вопросы, задал он их ему, не ожидая столь бурной реакции. Казалось бы, какое дело охотнику, затерянному в глухой северной тайге, обремененному своими заботами, до проблем далеких вьетнамцев, которых он и в глаза-то не видел, но, значит, есть незримая нервная ниточка между одним человеком и всем человечеством! Значит, существуют эти нити, хотя и перепутаны они, оборваны во многих местах, но все-таки существуют, не могут не существовать!

Кодарчан ждал ответа, и Родников, не зная, как ответить, сказал ему словами Дарьи Степановны:

— По-моему, Кодарчан, надо бы всех, кто затевает войну, собрать и посадить в тюрьму, вот и не станет войны. — И сам же усмехнулся наивности того, что сказал, но Кодарчану эта мысль очень понравилась, он сразу успокоился и, согласно кивая, принялся оживленно допивать из кружки остывший чай. А Николай лежал и думал о том, что такое добро и зло. Нет и никогда не будет между злом и добром никакого компромисса. Всякий человек, не только поощряющий зло, но и закрывающий на него глаза или стремящийся занять нейтральную позицию, способствует активизации зла. В то время когда любитель-демагог пытается найти компромиссную ситуацию между злом и добром, зло безжалостной рукой сеет на земле страшные зерна бед и несчастий, — вот почему даже принявших сторону добра, но бездействующих он всегда считал плодящими и поощряющими зло. Спросят его, где начинаются границы зла и добра? Ответит он: не знаю, и никто не знает, ибо никто не в силах и не вправе очертить их непогрешимо и четко, но твердо известно: где плач и страданье, где человеку затыкают рот, боясь, что он скажет правду, где равнодушно взирают на боль, попирают человеческое достоинство и низводят человека до степени раба, где убивают за то, что слабый и бедный, — там логово зла.