Девичьи сны - Евгений Войскунский

— Ложь! — Она гневно повертывается к нему. — Не смей меня унижать. Это ты не давал мне проходу. На ушах стоял. Поддалась уговорам восходящего научного светила, ушла от Круглова…

— «Поддалась уговорам», — передразнивает Рогачев. — Что же это ты не устояла?

— Потому что была дура. И прекратим этот разговор.

— Я дал твоему Круглову все, что нужно для серьезной научной работы. Круглову и этому… Штейнбергу. Все условия им создал! А они что? Черной неблагодарностью ответили. Грубияны! Подонки!

— Кстати, звонила сейчас дочь Штейнберга. Куда-то запропастился Круглов.

— Да пропади они пропадом!

— Перестань, Глеб! Иди смотри свой телевизор.

— И пойду! — Он, сдвинув очки на лоб, ищет в газете. — Вот! Сейчас начнется художественный фильм «Берегите мужчин». А-а, вот именно, вот именно — мужчин берегите!

Круглов тихо выходит из своей комнаты на веранду. Дом Черемисиных еще спит. Еще не встало солнце, но уже растворен в прозрачном воздухе нежный персиковый свет рождающегося утра.

Скрипят половицы. Нет, это поскрипывают новые ботинки Круглова — коричневые, на толстой желтой подошве. Он, раскрыв холодильник, достает два стакана молока и ставит на стол. Спускается с веранды, идет по саду, с удовольствием подставляя лицо утренней прохладе. Идет сквозь пятна света и тени, сквозь птичий щебет.

Под акацией спит на раскладушке Игорь, укрытый стеганым одеялом. Круглов протягивает руку, чтоб разбудить его, но — передумал. Стоит, задумчиво глядя на мальчика.

«Как сладко спишь, Игорь, — думает он. — И не знаешь, не ведаешь, какая идет у тебя работа в мозге… в подкорке… Самый оживленный обмен информацией — именно в предутренний час. В центры поступают доклады с периферии. Как на подводной лодке — из отсеков в центральный пост… Идет проверка, смотр всех систем организма. Но человек не ведает об этом… И не надо… Не надо ведать… Ладно, Игорь, спи».

Тут Игорь открывает глаза. Он видит Круглова и улыбается ему.

— Дядя Георгий! А я сплю, сплю и вдруг как будто услышал, как вы меня позвали.

— Доброе утро, Игорь. Вставай, раз проснулся.

На веранде они выпивают по стакану холодного молока.

И пускаются в дорогу. Выйдя из калитки, Круглов останавливается. Каждый раз, увидев отсюда, сверху, огромное море, он застывает на миг, затаив дыхание.

Они спускаются по лестнице, вырубленной в склоне горы. Игорь, в трусах и сандалиях на босу ногу, прыгает по каменным ступеням, выкрикивая при этом считалку:

— Раз-одна-семейка-скушала-скамейку…

А утро разгорается дивное, яркое, вот и солнце выплыло из-за скалистого мыса на востоке.

— …а-потом-лягушку-а-потом-подушку-съела-журавля-скушает-тебя!

— Неважнецкая считалка, — замечает Круглов, шагая по ступеням. — Неаппетитная какая-то.

— А какие у вас были считалки, дядя Георгий?

— В моем детстве? Я уж не помню. Очень давно это было.

Возле средневековой башни они поворачивают, идут вдоль полуразрушенной стены старинной кладки.

— Нет, одну вспомнил. Вот послушай. Шел высокий человек маленького роста, весь кудрявый, без волос, тоненький как бочка.

— Кудрявый без волос! — смеется Игорь.

На развилке они останавливаются.

— Пойдем к Лузе? — спрашивает Игорь.

— Нет. Очень жаркий, кажется, будет день. В Халцедоновую бухту пойдем. Только не к пансионатам, а…

— Да, понятно! А хотите, другую дорогу покажу? Там одно место такое… Ну, узкое. Зато короче. И прямо к памятнику выйдем.

Они идут по выложенному плитами Трехмильному проезду. Остаются позади белостенные домики и сады. Но вот кончается проезд, теперь дорога, превратившись в тропу, сбегает в ущелье, которое пересекают ажурные фермы моста электрички, и как раз по этому мосту проносится электропоезд, наполняя ущелье воем и громом.

Круглов и Игорь спускаются по склону, поросшему кустами дикого граната и орешника. На дне ущелья, ступая по камням, переходят через быстрый ручей и начинают подъем по противоположному склону. Тропа ведет их зигзагом, забирает все круче, выводит к обрыву над морем.

Дальше дороги нет. Есть только узкий карниз над каменной стеной, под которой, метрах в десяти — двенадцати, плещется прибой.

— Ты ходишь по этому карнизу? — говорит Георгий Петрович. — Тут же опасно, Игорь.

— Зато интересно!

Мальчик медленно идет, а Круглов продвигается за ним с вытянутой рукой, готовый удержать, если он оступится.

Шажок за шажком. Карниз становится совсем узким, стена под ним — отвесной.

— Стой, — говорит Круглов. — Дальше непроходимо.

— Проходимо, дядя Георгий! Вот увидите…

— Переведем дыхание.

Они прислоняются спиной к шершавой и теплой скале, освещенной солнцем. Смотрят на море, лениво колышущееся внизу, под обрывом.

— Здесь хорошо, — тихо, как бы про себя, говорит Круглов.

— Вы бы смогли прыгнуть отсюда?

— Вряд ли. Ну, тихонько вперед, Игорь. Осторожно ступай.

Наконец кончается эта нитка над пропастью. Путники минуют нагромождение скал и спускаются к пляжу, усыпанному крупной галькой.

А вот и памятник. Серый обелиск со звездой и осыпающейся надписью «Морякам Черноморского флота, погибшим при высадке десанта…».

— Правда, быстро? А так бы кружили во-он там! — обводит Игорь пальцем понижающийся гребень скалистого мыса. — Искупаемся, дядя Георгий?

— Нет. Купаться будем на обратном пути. Возле Филиппа.

Они садятся в тени памятника.

— У нас в школе однажды выступал участник этого десанта, — говорит Игорь. — Он попал в плен, бежал, его поймали. Такой старый-старый, почти глухой. Ему сто лет, наверное. Дядя Георгий, а вы в десанте были?

— Мы высаживали десанты.

— А страшно плавать на торпедном катере?

— Плавать не страшно. Но в бою, конечно, бывало страшно.

— Расскажите, дядя Георгий! Ну пожалуйста, расскажите!

— Ладно. — Круглов закрывает глаза. И после паузы: — Я уже рассказывал тебе, какая трудная была обстановка на Балтике. Нас, Балтийский флот, немцы зажали в восточный угол Финского залива. Мы вели отчаянные бои за расширение операционной зоны. И вот в кампанию сорок третьего года наш дивизион торпедных катеров перебросили из Кронштадта на Лавенсари. Это, знаешь, маленький островок посреди Финского залива. Там была наша маневренная база. Форпост Балтики — так называли тогда эту базу на Лавенсари. А торпедные катера — те, на которых я служил, — были маленькими дюралевыми корабликами с двумя авиационными моторами. Они мчались быстрее ветра, скорость давали больше пятидесяти узлов. Каждый катер нес в желобах две торпеды, понимаешь? Как раз в ту кампанию я выслужился в боцмана. А боцман на торпедном катере — он и пулеметчик, и торпедист, и химик. И вот однажды…