Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев

Сказано — сделано.

В тот вечер мы с Ваней пили больше и быстрее, чем обычно. Таня едва поспевала за нами, ни о чем не догадываясь.

Вот мы наконец и остались с ней вдвоем, и оба поначалу смущались: я — потому что не знал, c чего начать, как подступиться к пикантной все-таки теме. А она почему? Не знаю. Потом-то я догадался, что наше с ней смущение было совсем иной природы, но было уже ничего не поправить. Как ты любишь говорить к месту и не к месту, у прошлого нет сослагательного наклонения.

К сожалению.

Свое смущение я в конце концов преодолел и прямо выложил, что Ваня мне все рассказал про их супружеские нелады. Таня густо покраснела, а потом спросила:

— Какие нелады? — И не отрываясь, на меня смотрела.

Я начал что-то лепетать о значении секса в человеческой жизни.

— Да уж, насмотрелась, — перебила она меня.

Я вспомнил ее рассказы и понял, что в тесноте коммуналок и общежитий ей пришлось многое перевидать именно в этом плане, что, по-видимому, вызвало у нее сильнейшую идиосинкразию к половой жизни.

— Если ты боишься боли, то, поверь, эти страхи сильно преувеличены, — сказал я и хотел было поделиться теми немногими медицинскими сведениями, какие знал, но она снова перебила:

— Я не боюсь боли. Но не понимаю, почему я должна заниматься тем, чем не хочу заниматься.

— Но ты же вышла за него замуж!

— Это он настоял, я была против.

— Но ты согласилась.

— Надоело мотаться по общагам, — откровенно призналась она. — Я ему так и сказала. И предупредила, что мы останемся просто друзьями, после того как запишемся.

Всего этого я не знал.

— И Ваня согласился?

— А что ему оставалось? Он в меня влюблен, вот и надеялся внушить мне ответное чувство. Считал, что если человек сильно любит другого, то этого вполне хватит на двоих. Чужая любовь заразительна, и коли мы спим с ним в одной кровати, то рано или поздно ему отдамся. Не исключаю, но пока что этого не произошло. Если и отдамся, то только когда сама захочу. Не раньше.

Я посмотрел на часы — уже пятнадцать минут, как Ваня ушел за водярой, а мы с Таней не сдвинулись с места.

А собственно говоря, куда мы с ней должны двигаться? В каком направлении? Я чувствовал, что запутался.

Что-то меня стало смущать в нашем с ней теоретическом трепе, какая-то недосказанность, какой-то пробел, сам не знаю что. Я не понимал в чем дело, пока не услышал собственный голос:

— Прости, пожалуйста, за глупый вопрос: ты ведь девственница?

Таня снова посмотрела на меня пристально и ответила не сразу:

— Нет. Как у нас на деревне говорят, девка порченая.

Вот те на!

— А Ваня знает?

— Он не спрашивал. Спросил бы — сказала.

— Но он думает, что ты девственница?

— Да, он так думает. Точнее, это я думаю, что он так думает.

— А что ему еще остается? Какая еще может быть причина, почему ты ему не отдаешься? Я имею в виду — с его точки зрения.

— А вам тоже неизвестна другая причина?

Я перестал что-либо понимать.

— Ну, любовь, скажем. Люди же все-таки не совсем скоты. Какой интерес этим заниматься без любви?

Ее максимализм меня уже раздражал:

— А раньше ты это делала по любви? — спросил я.

— Я этого не делала. Со мной делали.

Я тут же вспомнил рассказ про девочку и любовника матери. У меня вертелось на языке множество вопросов, но промолчал: захочет — скажет сама.

И она сказала — сама спрашивая и сама отвечая:

— Кто? Нет, не отчим, как в рассказе, а родной отец. Когда? Мне было десять, когда в первый раз. Нет, не насилие. Инициатива, конечно, его, но я сама хотела, чтобы он делал со мной то же, что с мамой. С десяти до двенадцати. Потом они с мамой разошлись.

— Из-за этого?

— Нет, мама так и не узнала. Он ушел к другой женщине.

— Ты Ване рассказывала?

— Он не спрашивал, — снова сказала она.

— Как он мог спрашивать о том, чего не знает?

— Вы же спрашиваете.

Я пытался вспомнить наш разговор — вроде бы прямо ни о чем таком не спрашивал. Скорее, выспрашивал, любопытствовал, но не конкретно — да и как мог я выпытывать про инцест, о котором не знал? Это у нее самой потребность рассказать то, что она таит в себе столько лет и даже в своей откровенной прозе не решилась высказать прямым текстом, спрятавшись за псевдонимы вымышленных персонажей.

— И ты никому об этом не рассказывала?

— Под большим секретом — подружке, когда нам было по тринадцать, и я беспокоилась, что замуж не возьмут, потому что не целая. Она меня успокоила — сказала, что новая вырастет.

Я рассмеялся.

— А знаете, мне иногда кажется, что все это — ну, с отцом — мне приснилось. Или я сама придумала и поверила, что на самом деле. Так ведь бывает? В любом случае, для меня сейчас начать — как бы впервые. Нет, я этого совсем не боюсь, но не хочу с Ваней.

— Почему? — спросил я и снова глянул на часы.

— Вы с ним сговорились? — спросила она, не отвечая на мой вопрос.

Я кивнул.

— И сколько?

— Что — сколько?

— Сколько у нас времени?

— Осталось двадцать две минуты, — сказал я.

— Если судить по книгам, достаточно. Только погасите свет.

Времени нам и в самом деле хватило, хоть Ваня и вернулся минута в минуту, притаранив выпивон и закусон. Мне показалось, он с трудом выдержал этот час и теперь жалеет, что оставил нас с Таней наедине. Или это мое чувство вины перед ним превратилось в его подозрения, которых он, может, и не испытывал?

Сейчас я могу задавать сколько угодно вопросов — ответить на них некому.

Мы долго еще сидели в ту ночь, и у меня сложилось впечатление, что все трое, словно сговорившись, играли в молчанку про главное, а говорили о пустяках, то есть о литературе. Но эта ночь и сблизила всех нас, мы стали как-то особенно предупредительны друг к другу, как будто наше с Таней предательство Вани, вместо того чтобы заложить мину под нашу дружбу, укрепило ее фундамент. То ли я много выпил в ту ночь, но в какие-то моменты с трудом себя сдерживал, чтобы не выложить все Ване. Если бы Таня вышла минут на десять, так бы и сделал — неудержимо тянуло признаться и покаяться.

Извращенец, скажешь?

Все было как во сне.

Что меня до сих пор гложет — догадывался ли Ваня о том, что произошло в его отсутствие?

Конечно, я немного сожалел о том, что случилось, тем более в одном Таня оказалась права: эмоционально для нее все было внове, и я был с ней предельно осторожен, но потом увлекся, насколько позволяло отпущенное нам время. Может быть, ее кровосмесительное воспоминание и в самом деле явление ложной памяти? Или она просто соврала, чтобы облегчить мне сделку с совестью — и снять с меня ответственность хотя бы за дефлорацию?