Виктор Астафьев - Юрий Ростовцев

Сейчас мы едем в „великий“ город Чусовой, на родные могилки взглянуть, а затем прошвырнемся на станцию Теплая Гора, где живет старый и умный охотник-промысловик, давно меня к себе приглашающий и с которым мне позарез необходимо встретиться (для книги). И вот если б ты, Юля, не откладывая в долгий ящик, написала мне, то на обратном из Чусового пути я б уже знал, как нам спланировать свое время, спланировать надо, ибо работы еще много, а там и поездка в Сибирь уж надвигается.

Очень многое мне хотелось бы вам порассказать, например, о том, как позавчера видел медведя, крадущегося к пасеке, и напугали мы его с Толькой (нашим приемышем), и почитать бы вам чего-нибудь смешное из новой рукописи хотелось бы.

Ну, а пока обнимаю вас обоих крепко и целую.

Если двинетесь в Быковку, можете брать с собой свою изнеженную собаку, ее хоть тут комары поедят маленько, стерьву.

Мария кланяется.

Ваш — Виктор.

Извините, что не поздравил с праздником — был очень усталый, в путь двинулся прямо из-за стола и прямо за стол упал…»

Следующее письмо отправлено из Вологды:

«Дорогие Женя и Юля!

Приветствую вас! Женю хоть письменно, раз не сумел устно, благодарю за сапоги, которые вызывают зависть у всех вологжан-охотников и пришлись мне впору. А еще, это уж следом уж за сапогами, благодарю за отлично сделанную книгу! Дай Бог нам делать вместе не последнюю!

У Юли я был последний раз распьянущий, глупости, наверное, какие-нибудь болтал. Плохо все помню, на поезд едва успел. А теперь вот расплачиваюсь за разгул и веселье — невыносимо болит дурная, контуженная голова, и решили мы податься в лес. Завтра улетим на неделю в отдаленный Никольский район, где тихо и есть еще охота и рыбалка.

Вы за это время пришлите мне рукопись, бо ее надо править и перепечатывать да подаваться с повестью в другой журнал, бо в „Москве“ мне такое нравоучение прочитали насчет „Правды войны“, что мне и противно сделалось иметь с ними какие-либо дела.

Погода у нас стоит — дрянь, всего меня ломает. Лежу да плюю в потолок и маленько пописываю, ибо много и читать не могу.

Напал на 10-й том Пушкина, читаю его письма — такая прелесть! Вот мужик, так мужик был, воистину гений и жил широко, и мыслил глубоко. У нас все измельчало, и жизнь, и мысли, и литература, мать бы ее растак!

Вернусь через неделю — приезжайте на грибы и бруснику! Мне теперь можно звонить. Поставили телефон на квартиру…

Целую вас обоих — дорогие люди.

Ваш Виктор.

Дочь и жена шлют поклоны.

18 сентября 69 г.».

13 ноября 1969 г., Вологда.

«Дорогие Женя и Юля!

Звонил я вам, звонил в праздник, желая приветствовать голосом, но вы оказались в Гаграх…

Я тоже лишь перед праздниками приехал с Урала. Сидели с бабой моей в деревушке и работали. Мне хорошо работалось, и я кое-что понаписал для души и для печати (для души больше). „Пастушка“ моя находится в „Новом мире“. Есть телеграмма, что ее читают с интересом и отношение к ней благожелательное, и что скоро будет разговор, а следовательно, мне надо будет ехать в Москву и тогда я вас увижу.

Пока же дни идут тоскливые. Был один раз на рыбалке, наловил на уху и простудил горло. Сейчас погода настолько мерзопакостная, что работать не могу — все мои стариковские кости ноют и болят. Читаю да письма пишу, на большее не способен, даже и бабу, хоть она мадонна будь — все одно не надо. А баричи прежде в наши годы лишь жениться начинали. Исхудал народишко!

Юля, а теперь у меня опять к тебе докука. Есть у меня дочь — студентка пединститута. Она, как всякая современная дитя, ни хрена об себе не думает и не заботится, целиком полагаясь во всяк делах на родителей, за что потом огрызается на них. Так вот эта самая дочь Ирина, студентка пединститута, осталась в зиму без пальто и без обуви. Простыла уже и громко (чтобы я слышал!) сморкается и кашляет в своей комнате. Я ее, конечно, наматерил за легкомысленное отношение к жизни, а она, конечно, сказала: „Ну и что!..“ Дескать, пусть я пропаду, а вам от этого хуже будет. Все верно.

Короче, не поможешь ли ты. Юля, нашему горю? Памятуя, что у тебя какой-то завмаг и кто-то еще знакомый, я и решаюсь попросить тебя об одолжении. Нельзя ли этой дочери моей достать сапожки на невысоком каблуке 37-го размера и посмотреть пальто молодежного покроя с короткошерстным воротником или, в крайности, шубенку какую-ничто.

Деньги у меня есть сейчас, и я в любой день и час могу их перевести.

Мне опять неловко тебя просить, ибо знаю, что ты и без того человек занятой, но стервь-то эту, дочь-то, жалко тоже.

Ты уж позвони нам и скажи, возможно что-то сделать или невозможно, а если сие мероприятие очень хлопотно, тогда Бог с ним. Пусть греется, как хочет и в чем хочет — впредь умнее сделается.

За сигаретки большое спасибо вам — искурили их в праздник за милую душу.

Приезжайте к нам когда-нибудь. Неча по Абхазиям жариться и петухов ловить — надо Россию смотреть и треску магазинную кушать, с нее говорят… ум прибавляется. Я, правда, не заметил чего-то на русском народе этого — он уж скоко лет треской питается, а все дурнеет и дурнеет умом и пьет беспробудно.

Ну, всего Вам хорошего, милые люди, целую Вас обоих,

Виктор

Привет Вам от Марии и дочери Ирины, студентки пединститута, которая „царьского роду не ходила боса сроду“, а ноне вот сподобилась…»

«18 июля 72 г.

Дорогие мои друзья Женя и Юля!

Так уж получилось, что на пути во Сибирь не смог я вас навестить — из Быкова переехал прямо в Домодедово, и тут же улетел. Сейчас я уже вернулся в Быковку, на Урал, и даже выспался и восстановился немного.

Брат уже совсем плохой. Но самое угнетающее еще и то, что вокруг него все очень плохо. Баба евоная — быдло в прямом смысле, выносить долго ее и все, что вокруг — невозможно. Я и не мог долго вынести…

Единственная отрада в Сибири осталась — это Енисей. И хотя погода в Сибири худая, я все же и порыбалил, и насмотрелся вдосталь — обратно ехал до Енисейска на тихоходном местном судне, и кого оно угнетало, а меня наоборот — радовало. Надышался, насмотрелся, достал в Красноярске лекарства брату и двинул на Урал. Ведь мне так и не удается поработать, как следует, дома: все хлопоты да заботы, да всякие пустяки. Только здесь, в глуши лесов, я и могу еще принадлежать себе хоть немного. Уж по работе тоскую больше, чем по любимой женщине! Оную можно объехать, забыть и задавить в себе, а работа наша, называемая графоманией, неизлечима.

Погода здесь стояла до вчерашнего дня жаркая, но вчера была гроза, и потом потянуло холодом и моросью с родины моей — Сибири, и все умиротворилось, земля дышит, рыба стала брать, и я поймал харюзков хорошо.