Хемлок, или яды - Габриэль Витткоп

— Эти изверги щадили только музыкантов, прокаженных и женщин... Я имею в виду индийских женщин... Расчленяли тела, чтобы те скорее разлагались... Клали в мешок и бросали в реку... Просто жуть, но мы видали и не такое... Лишь семьдесят лет назад лорд Бентинек и сэр Уильям Слимен сумели их разгромить... Но что такое семьдесят лет для Индии, дорогая миссис Фулхэм! По нашим представлениям - не больше часа... Они никогда не изменятся.... Это же Иннндхия...

Она вспомнила дядюшку Фреда, который никогда не наблюдал часов. Иннндхия... Фантасмагория. Дядя Фред смотрел на все сквозь пахучий дым из своей трубки - дворцы из розовой молассы, мраморные фонтаны... Августа тоже слышала речи и гул голосов, словно сквозь какую-то пелену. Отпив чая, она пошевелила пальцами на скатерти, ногой под столом.

Тощая нога неестественно изгибалась, и на плюсне, прикрытой большой квадратной пряжкой, явственно проступали жилки. Стальная пряжка с зеркальными пирамидальными гранями, доходившая до подъема ноги, спускалась к союзке туфли-лодочки из красновато-коричневой кожи с бронзово-пурпурным отливом. Пятка выгибалась с неожиданной чрезмерностью, после чего переходила в прямую линию и становилась вогнутой - как у туфелек рококо, а затем, словно раскаявшись и внезапно опомнившись, искривлялась назад, касаясь пола и напоминая в профиль вопросительный знак. Поднимаясь вдоль хрупкой, худосочной, как у ребенка, а потому волнующей лодыжки, взгляд вскоре натыкался на двойную ниспадавшую юбку из шифона табачного цвета, сквозь который просвечивало персиковое шелковое белье - так первые заморозки приглушают яркость лепестков. Далее - прослойка камчатной скатерти, пара перчаток на краю стола, свесивших языки над полом, и, наконец, запястья, овеянные дыханием того же табачного шифона, загадочное четырехугольное декольте и повернутая голова.

Проходя под балюстрадой, лейтенант Генри Ловелл Уильям Кларк из Индийской медицинской службы замедлил шаг, чтобы получше рассмотреть ступню, лодыжку, юбку и неожиданно повернувшееся к нему компактное круглое личико в тени огромной полупрозрачной шляпы, украшенной шелковыми розовыми розами.

— Какое сегодня число? - рассеянно спросил слуга боя, расставлявшего чашки на подносе.

— Тринадцатый лунный день, - ответил тот.

Небесное чудище сначала пожирало луну, а затем мало-помалу ее изрыгало, после чего преследовало дальше, чтобы снова сожрать. Оно уже проглотило зимнюю, летнюю и муссонную луны. Всю ночь по крыше с металлическим грохотом барабанил дождь, сплетавший завесу из толстых канатов и журчавший в оврагах. К утру зловоние сточных вод стало нестерпимым и, достигнув апогея, мгновенно рассеялось, словно сыграв свою роль до конца.

Августа проснулась, чиркнула спичкой и, взглянув на часы, поняла, что пора вставать. Она вспомнила сон, который видела еще в Лондоне: теперь он приснился ей вновь, пусть и с некоторыми отличиями. Августа вошла в большую комнату с множеством смятых постелей. Постели были старинные: отчетливо виднелись пологи, балдахины, перевернутые подушки и даже стенные обои над изголовьями кроватей. На обоях изображалась растительность, которая вскоре развернулась лиственным пейзажем, а каждая из кроватей оказалась фигурой, лежавшей на перроне вокзала - распростертой мраморной скульптурой под балдахином с могольской башенкой. Августе захотелось убежать, но, повинуясь загадочному устройству комнаты, усыпальница закрылась деревянной дверью, чья защелка чуть не впилась Августе в запястье, и в сумраке засаженного деревьями вокзала угадывались тайком подстерегавшие силуэты. Она заметила, что дверь заперта на очень древние, огромные засовы типично индийской формы. Августа отодвинула эти запоры, которые скользнули в железных скобах, и собралась наконец выйти наружу, но кто-то демонстративно задвинул засовы обратно - она заметила только руку. Внезапно проснувшись в холодном поту, Августа задумалась над тем, что же означали эти видения и не ошибалась ли Глэдис Гамильтон, считая их бессмысленными миражами?

Выйдя в сад, Августа Фулхэм увидела, что мир преобразился: небосвод высоко поднялся над деревьями, а чистый свежий воздух предвещал осень. Скоро прибудут рождественские каталоги. Скоро все заполонят мириады невесть откуда взявшихся зеленых мух - упертых, взбудораженных, садящихся везде и всюду. Скоро домá затянет дымным шлейфом от костров. И скоро Августа внесет последний платеж за пряжку.

Осенний ветер быстро высушил дороги и тропинки, леса приобрели сиреневый оттенок. Августа возобновила прогулки верхом на слоне, и поскольку она никогда не звала с собой других мемсахиб, те постоянно шушукались с понимающим видом. За ней следили, но ничего не обнаруживали - разве что очередной приступ нервного возбуждения.

Слон размахивал хоботом, обрывал на ходу листву и переходил вброд наллы[232], забрызгивая наездницу грязью.

— Что там наверху? - спросила Августа.

— Храм Шилы-Деви[233], мемсахиб, - ответил махут и неопределенно махнул рукой, словно предупреждая об опасности.

Августа еще не знала, кто такая эта Шила-Деви, величаемая также Мумба-Деви, Кали-Мата, Кали-Дурга: имен у нее было столько же, сколько рук, и ей ежедневно приносили в жертву черную козу.

Обычно Августа сторонилась храмов из-за непристойных изображений и воришек-обезьян, но в этот раз ей вздумалось осмотреть небольшое святилище, выдолбленное в скале на середине крутого подъема. За скользкой от затхлой воды и растоптанных цветов площадкой находился порог - символическая межа, отделявшая внешний мир от сакрального. Перистиль двора украшали фрески с изображением богини - с десятью головами, двадцатью руками и ногами, синими лицами, ожерельями из человеческих голов, испепеляющими взорами. Решетка отделяла распростершихся верующих от святая святых - слабо освещенного грота, напоминавшего декорацию для восковых фигурок. В глубине почти невидимая большая кукла поблескивала в свете лампы металлическими глазами. Монотонные песнопения возносились вместе с парами ладана, сгущаясь в ожидании жертвоприношения. Само по себе присутствие Августы было кощунственным и возмутительным, дело пахло скандалом: обнаженный садху с выцветшими волосами направился к огромному глиняному кувшину, а зазвонивший пару минут назад серебряный колокол мало-помалу затих. Перед алтарем бесшумно рассыпали лепестки, и тогда Августа вышла из храма - без спешки, но и без промедления.

— Мемсахиб, - воскликнул махут, - наконец-то вы вернулись...

Пройдя полпути, он сказал:

— Шила-Деви любит человеческие жертвоприношения... Еще двадцать лет назад...

Августа побледнела. Двадцать лет... «Но что такое семьдесят лет для Индии, дорогая миссис Фулхэм! По нашим представлениям - не больше часа...»

— С меня довольно!.. Вечно ворчишь, ноешь, и вдобавок такая скупая, что кормишь в час по чайной ложке. Да еще и ужасной бурдой...

— А сколько ты мне выделяешь на хозяйство? Где мне, по-твоему, брать деньги?

— Замолчи!

— Все деньги уходят на твоих баб, а я... я... я... это с меня довольно каждые полтора месяца новая на примете строишь из себя сердцееда донжуана великого обольстителя а эти приглашения на обеды загородные прогулки все тратишь на свои наряды сапоги помаду а я покупаю уцененный рис и ругаю прислугу а они требуют рупии они воруют а мне самой-то где брать деньги?

— Замолчи, я сказал!

Он замахнулся, чтобы влепить ей пощечину, но жена была выше, и над ним нависла ее голова с прической «бриошь» и злобным взглядом за овальными линзами пенсне.

— Адха сир[234]!

Пощечина все-таки прогремела, миссис Джойс Кларк пронзительно вскрикнула, пенсне взвилось в воздух, после чего разбилось вдребезги на полу.

Генри Кларк выбежал из комнаты, и решетчатые створки навесных дверей еще долго качались ему вдогонку. Он снял с рогов антилопы тропический шлем, сел на велосипед и покатил в сторону больницы. Сегодня он опять опоздает.

Генри Кларк, среднего роста и красивого телосложения, выглядел моложе своих сорока четырех лет. Его слегка матовая кожа была лишь слегка грубее средиземноморской, а неправильность черт искупали ослепительная улыбка и живой горящий взгляд. Он познакомился с Джойс - санитаркой из больницы Калькуттского медицинского колледжа - еще студентом, и плодом их двадцатидвухлетнего брака стали трое детей и полнейшее взаимное отвращение. Миссис Кларк изливала душу каждому встречному. Стремясь забыть о семейных неурядицах, лейтенант Кларк коллекционировал любовниц, но его коллекция была передвижной и напоминала, скорее, временную выставку. Что же касается детей Гарри, Уолтера и Мод, всем им было в районе двадцати, и они открыто поддерживали мать. Поначалу Генри Кларк от этого страдал, но затем, постепенно свыкшись с их желчной неприязнью, всегда первым упоминал о ней с напускным безразличием. «Мало того, что дети меня терпеть не могут, так еще и строят против меня козни», - обычно говорил он, пожимая плечами. Описание бедственной супружеской жизни вызывало сочувствие, и он широко этим пользовался в личных целях.