Когда рассеется туман - Кейт Мортон

Но я не могла. У меня просто не осталось сил. Ни на что не осталось сил. Я не слышала ворчания мистера Гамильтона, не видела слез миссис Таунсенд. Не думала о собственной судьбе, твердо зная только одно — судьба эта больше не будет связана с Ривертоном.

Как страшно было бы мне оставлять дом на холме и привычную работу, если бы я могла чувствовать хоть что-то! И хорошо, что не чувствовала: иначе страх мог бы возобладать над горем и привязать меня к Ривертону навсегда. Потому что о жизни за его пределами я не знала ничего. Впадала в панику при слове «самостоятельность». Понятия не имела, куда ехать, где работать, как что-то решать.

И все-таки я сумела найти небольшую квартирку у Марбл-арч и начала самостоятельную жизнь. Работала, как умела — официанткой, швеей, уборщицей — ни с кем не сходилась близко, на вопросы не отвечала, увольнялась, как только люди начинали интересоваться мной слишком настойчиво. Так я провела десять лет. В ожидании — сама того не зная — новой войны. И рождения Марка, сотворившего то, чего не случилось с рождением моей собственной дочери.

В то время я почти не вспоминала о Ривертоне. Обо всем, что я потеряла.

Нет, не так: я запретила себе вспоминать о Ривертоне. Если в краткие минуты отдыха я ловила себя на том, что думаю о детской, о каменной лестнице в розовой аллее леди Эшбери, о бортике фонтана с Икаром, я тут же находила себе занятие.

Я позволяла себе вспоминать только малышку Флоренс. Мою племянницу. Девочка родилась красавицей. Светлые волосы — как у Ханны, а глаза совсем другие. Огромные, темно-карие. Возможно, потом они изменились. У детей такое бывает. Но мне кажется, они остались карими. Как у отца. У Робби…

Я часто размышляла об этом. Разумеется, это возможно, что Ханна после многочисленных и бесплодных попыток все-таки забеременела от Тедди и именно в двадцать четвертом. Чудеса случаются. Но не слишком ли все натянуто? В последние годы брака Ханна и Тедди редко делили супружескую постель, однако сразу после свадьбы Тедди был очень озабочен появлением наследника. Если ничего так и не вышло, значит, у кого-то из них были проблемы со здоровьем? А поскольку Ханна все-таки родила, значит — не у нее?

Не проще ли предположить, что отцом Флоренс был вовсе не Тедди? Что ребенок был зачат на озере? Что после долгой разлуки Ханна и Робби просто не удержались, встретившись наконец в недостроенном летнем домике? Время, во всяком случае, подходит. Дебора явно заподозрила то же самое. Поджала губы при одном взгляде на большие темные глаза новорожденной. Догадалась.

Она ли просветила Тедди — не знаю. Возможно, он додумался сам. Как бы там ни было, Флоренс недолго пробыла в Ривертоне. Тедди, ясное дело, не хотел терпеть рядом с собой живое свидетельство неверности Ханны. Лакстоны дружно договорились забыть о страшном происшествии. Осесть в Ривертоне, вплотную заняться политикой.

Я слышала, они отослали Флоренс в Америку. Джемайма согласилась воспитывать ее вместе с Гитой. Она всегда хотела много детей. Ханна, думаю, была бы рада: ей было бы приятно, что дочь растет среди Хартфордов, а не среди Лакстонов.

Экскурсия заканчивается, нас приводят в вестибюль. Мы с Урсулой пропускаем мимо ушей бодрые призывы Берил и не заходим в сувенирный магазин.

Я снова жду на железной скамейке, пока Урсула подгонит машину.

— Я скоро, — обещает она. Я прошу ее не волноваться — я не одна, со мной мои воспоминания.

— Заглянешь еще? — спрашивает, выглянув из-за двери, мистер Гамильтон.

— Нет, мистер Гамильтон, — отвечаю я. — Вряд ли.

Он не обижается, говорит с улыбкой:

— Я передам миссис Таунсенд твой привет.

Я согласно киваю, и он исчезает, расплывается, как рисунок акварелью в потоке яркого света.

Урсула помогает мне залезть в машину. В автомате у билетной кассы она купила бутылку воды и открывает ее для меня, пока я ерзаю, устраиваясь на сиденье.

— Пейте, — говорит она, втыкая в горлышко соломинку и вкладывая мне в ладонь холодную бутылку.

Урсула заводит двигатель, и автомобиль медленно выползает со стоянки. Когда мы снова въезжаем в зеленый тоннель, я знаю, что путешествую последний раз в жизни. И не оборачиваюсь.

Сначала мы едем молча, потом Урсула говорит:

— Знаете, я все никак не могу понять…

— М-м-м?

— Ведь когда Хантер застрелился, сестры Хартфорд были рядом с ним? — Краем глаза она внимательно поглядывает на меня. — А для чего они отправились ночью к озеру, когда все остальные развлекались на полную катушку?

Я не отвечаю, и Урсула снова поглядывает на меня — может, не слышала?

— И что же вы решили? — спрашиваю я. — Как сняли?

— Они увидели, что Робби уходит, проследили за ним до озера и попытались помешать, — пожимает плечами Урсула. — Я обыскала все, что можно, но так и не нашла протокола допроса Ханны или Эммелин, пришлось придумывать самой. Это самая правдоподобная версия.

Киваю.

— Продюсер тоже согласился, что героини вряд ли могли наткнуться на Робби случайно.

Снова киваю.

— Да вы сами увидите, — говорит Урсула. — Когда фильм выйдет.

Когда-то я действительно надеялась побывать на премьере, но теперь понимаю, что это выше моих сил. Урсула тоже это знает.

— Я принесу вам видеокассету, — обещает она.

— Замечательно.

Машина подъезжает к воротам «Вереска».

— Оп-па, — вытаращив глаза, вдруг произносит Урсула. Накрывает мою руку своей. — Готовы к концерту?

У ворот стоит Руфь. Ждет. Наверное, уже поджала губы в знак неодобрения… Но нет — она улыбается! Куда-то исчезают пятьдесят лет, и я вижу свою дочь девчонкой. Такой, какой она была, пока жизнь не изменила ее к худшему. Руфь что-то держит в руке. Машет. Это же письмо! И я даже знаю, от кого…

БЕЗВРЕМЕНЬЕ

Он тут. Марк вернулся домой. Вот уже неделю он каждый день приходит ко мне. Иногда один, иногда с Руфью. Мы мало говорим. Чаще всего он просто сидит рядом и держит меня за руку, пока я сплю. Мне нравится, когда он держит меня за руку. Это самый дружеский жест: с младенчества до старости.

Я умираю. Никто мне, конечно, не говорит, но я все прекрасно вижу. По склоненным ко мне сочувственным лицам, по грустным улыбкам, тихому шепоту и взглядам, которыми мои близкие обмениваются между собой. Да я и сама чувствую, как он меня уносит.

Поток.

Я уплываю по реке времени. Понятия, которыми я мерила жизнь — все эти минуты, секунды, часы, дни — не имеют больше ни малейшего смысла. Просто слова. Остались только мгновения.

Марк приносит мне фотографию. Я узнаю снимок прежде, чем успеваю его рассмотреть. Он мне нравился, да и сейчас нравится — археологические раскопки, много лет назад.

— Где ты ее взял?

— Она была у меня, — робко отвечает он, ероша рукой длинные, выгоревшие от солнца волосы. — Все время, пока я путешествовал. Надеюсь, ты не сердишься?

— Наоборот, рада.

— Мне хотелось иметь твою фотографию. А эту я любил с детства. Ты на ней такая счастливая.

— А я и была счастливой. — Еще раз смотрю на фото и ставлю его на тумбочку у кровати, чтобы было на глазах.

Просыпаюсь. Марк стоит у окна и смотрит вдаль, на пустошь. Сперва мне кажется — Руфь тоже где-то здесь, но нет, ошибаюсь. Это кто-то еще. Она появилась совсем недавно. И с тех пор не уходит. Никто не видит ее. Она ждет меня, я знаю, и я почти готова. Сегодня рано утром я записала для Марка последнюю кассету. Теперь все сказано и все сделано. Я нарушила клятву, и очень скоро внук узнает мой секрет.

Марк чувствует, что я проснулась. Поворачивается. Улыбается. Такой знакомой, широкой, сияющей улыбкой.

— Грейс.

Он отходит от окна и останавливается рядом со мной.

— Хочешь чего-нибудь? Пить?

— Да, — говорю я.

Я разглядываю его: худощавая фигура в очень свободной одежде. Джинсы и футболка — униформа молодых в наши дни. Глядя на своего внука, я вижу мальчишку, который ходил за мной из комнаты в комнату и требовал рассказать о местах, где я побывала, о древностях, которые нашла, о большом доме на холме, о детях и об их Игре. Вижу юношу, который обрадовал меня, сказав, что хочет сделаться писателем. Просил читать его книги, ценил мое мнение. И мужчину, замкнувшегося в своем горе, безутешного. И отвергающего утешение.

Я слегка приподнимаюсь, откашливаюсь. Мне надо с ним поговорить.

— Марк.

Он глядит на меня из-под русой челки.

— Что, Грейс?

Я внимательно всматриваюсь в его глаза. Что ищу? Наверное, правду.

— Как ты?

К его чести он не делает вид, будто не понял. Садится рядом, поправляет мне подушки, приглаживает волосы, подает стакан воды.

— Думаю, уже лучше.

Так много надо ему сказать! А сил совсем не осталось. Я только киваю.