Остров без сокровищ - Виктор Точинов

Последний факт нуждается в расшифровке, при беглом чтении он в глаза не бросается. Хорошо, расшифруем.

Трелони жалуется в письме, что рабочие, готовившие «Испаньолу» к отплытию, работали с раздражающей медлительностью (were most annoyingly slow). Вероятно, сквайр мог наблюдать за скоростью работ на других кораблях в Бристольском порту, сравнивать и делать выводы. Но почему же именно его рабочие работали так медленно? Скорее всего, сквайр погнался за дешевизной и нанял низкоквалифицированных работяг.

На материалах он тоже сэкономил. Шхуна стоит на якоре у острова и Ливси сообщает нам мимоходом: «Смола пузырями выступила в пазах». Чего это она запузырилась вдруг? Не экватор, не плюс сорок пять в тени, всего лишь осень в субтропических широтах… А это результат экономии сквайра. Не захотел он тратиться на качественную смолу (на т. н. шпигель-пёк), способную сохранять свойства в большом диапазоне температур, обошелся обычным корабельным варом (black pitch), причем не лучшего качества. А занесло бы «Испаньолу» невзначай высокие широты, там дешевая смола на легком морозце стала бы хрупкой и начала бы трескаться.

Про оружие мы уже говорили. Для себя ружье сквайр прихватил, возможно, даже два. А разорился бы еще на дюжину, хотя бы на полдюжины ружей, – и противостояние с пиратами могло бы развиваться совсем иначе. Но нет, для остальных Трелони прикупил дешевые мушкеты.

Хуже того, на «Испаньоле» нет подзорных труб! Вообще! Ни одной! Ни в едином эпизоде на борту шхуны и на острове подзорная труба не появляется и не упоминается, разве что гора возвышается с таким названием. Приплыли к вожделенному острову, кладоискатели жадно на него глазеют – но без помощи какой-либо оптики. Хотя казалось бы… Капитан Смоллетт – и тот любуется невооруженным взглядом. В те времена подзорная труба – непременный аксессуар капитана или штурмана. Билли Бонс ушел на покой, и то без подзорной трубы из трактира не выходил. А капитан Смоллетт по-простому смотрит, прищурившись, глаза от солнца ладошкой прикрывая… Нет на «Испаньоле» труб, сэкономил сквайр Трелони. Вероятно, одна труба поначалу все же была – принадлежавшая лично капитану. Но одну и разбить недолго, а запасных сквайр не закупил. Именно пожадничал, а не позабыл, – у Сильвера в таверне ведь бывал, а там возле вывески вполне зримое напоминание висело, – здоровенная бутафорская подзорная труба. Нет чтоб при виде ее по лбу себя хлопнуть: вот ведь я склеротик! – и послать за трубами в ближайшую лавку, торгующую оптикой. Не хлопнул. Сэкономил.

Достаточно, наверное… Уже понятно, что сквайр человек скупой и мелочный.

Но вместе с тем заносчивый и надменный. Хокинс, описывая свою первую встречу с Трелони, сообщает, что брови сквайра выдавали его «надменный и вспыльчивый нрав». Брови Джим разглядеть успел, а вот нрав – едва ли, сквайр не успел еще ничего ни сказать, ни сделать. Здесь Хокинс в мемуаре забегает вперед, вставляя свои будущие выводы о характере Трелони. И поведение сквайра в ряде эпизодов вполне эти выводы подтверждает: да, надменен и вспыльчив. Долго ждать не приходится: Трелони произносит свою первую реплику и Джим оценивает ее как «высокомерную и снисходительную».

Ну и когда же добиваться от Трелони пересмотра соглашений о разделе пока не найденного сокровища? Уж конечно не в Англии, когда золото окажется в подвале усадьбы сквайра. Именно сейчас, когда Трелони лишился всех слуг, когда он напуган и бледен…

Можно предположить, что сквайр Трелони сопротивлялся изо всех сил переделу, даже оставшись в одиночестве. Именно вследствие указанных выше черт характера. Но Хокинс, как мы знаем, умел делать сильные ходы в подобных играх… Джим вполне мог намекнуть на подслушанный еще на корабле разговор сквайра с Редрутом. И на то, что заряды к пистолету у него еще остались. В качестве дополнительного аргумента мог кивнуть на изуродованный труп Хантера.

(Кстати, все ли заметили, что с момента появления Джима в блокгаузе Трелони ни разу к нему не обратился? Ни слова Хокинсу не сказал, в отличие от капитана и доктора. Наверняка имел серьезные подозрения о том, чья пуля стала причиной смерти Редрута.)

Кончилось тем, что упорствующий Трелони был низложен с должности начальника экспедиции, а доля его сильно урезана.

Характерный штрих – обед в тот день готовят юнга Хокинс и… сквайр Трелони! Трелони, совсем недавно гордо именовавший себя адмиралом! Кто служил в армии – вспомните командира своей части, солидного полковника. А теперь представьте, как он отбывает наряд по кухне, чистит картошку на пару с каким-нибудь «черпаком»… Адмирал (он же дворянин и весьма богатый помещик) на камбузе – явление примерно того же плана. Трелони законопатили на кухню именно в тот день неспроста, – для того, чтобы подчеркнуть его новый статус: ты теперь не начальник, ты всего лишь один из нас, готовь обед и не чирикай.

И Трелони поплелся готовить… А капитан и Грей стали полноправными акционерами.

Да, еще один крайне любопытный момент вспомнился… Когда пиратам по договору оставили блокгауз с припасами, среди прочего Сильверу досталась и знаменитая бочка с коньяком! Именно на ней сидел Долговязый Джон, когда подчиненные вручали ему черную метку… Отдал бы бочку Трелони, оставаясь в ранге начальника? Да никогда! Костьми бы всех положил, обороняя заветную емкость! Уволок бы при эвакуации в первую очередь, плюнув на все остальное!

А кто же стал главным? Доктор Ливси, разумеется. В качестве символа своей власти он даже забрал у сквайра карту. Более того, уходя на переговоры, он ее не оставил в блокгаузе – взял с собой.

Зачем? Двухглавая гора видна издалека, до рощи у ее подножия и без карты добраться можно, не говоря уж о лагере пиратов, до которого рукой подать.

Ливси знал, что золота в яме, помеченной крестиком, уже нет. Значительную часть своей ценности карта потеряла (хотя и не превратилась в совсем уж никчемную бумажку, не будем забывать о серебре и оружии). Поэтому в тот момент она была символом власти. Как корона для монарха, как маршальский жезл для полководца.

Едва лишь доктор Ливси ушел, Джим Хокинс заскучал, затосковал от унылой гарнизонной службы. Жестоко призавидовал доктору, гуляющему по лесу и слушающему пение птичек.

«Я мыл пол, я мыл посуду – и с каждой минутой чувствовал все большее отвращение к этому месту и все сильнее завидовал доктору». Оставим вымытую посуду на совести Джима, что-то не припоминается, чтобы в покидающий «Испаньолу» ялик грузили тарелки или миски. Посчитаем, что кое-какая посуда все же имелась – Трелони несколько стаканов наверняка позаботился захватить, не под кран же коньячной бочки ложиться и не с ладошки пить, если приспичит промочить горло. А вымытый пол из нетесаных бревен оставим на совести переводчика, в оригинале юнга Хокинс счищал со стен и пола следы крови (и мозгов Джойса, надо думать)…