Ночные журавли - Александр Владимирович Пешков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неожиданно без стука отползла дверь, вошел парень с верблюжьей губой. Положил на столик шоколадку:
– И что это было?..
Федя нахмурился, отвернулся к окну. Степаныч спросил пассажира участливо:
– А что, невкусная?
Парень усмехнулся, выпячивая шершавую губу, мол, не предполагал такой наглости:
– Мы ничего не заказывали!
– Ну, так перепутал, значит, напарничек мой!
Отодвинул промасленную бумагу, мол, поесть не дадут спокойно. Вытер полотенцем жирные ладони:
– Может, лотерею вам предложить? Железнодорожная! Наше ноу-хау, так сказать!
Протянул пассажиру лощеную открытку с черным лакированным пятном на обратной стороне:
– Выигрыш узнаете по Интернету! Вот здесь только нужно…
– Не надо нам ни-че-го! – Последнее слово парень выговорил четко по слогам. Запнулся, с досадой, о полозья и вышел, не закрыв за собой дверь.
– Не надо, так не надо!
– Нам не надо, – передразнил Федя, глядя на свое смутное отражение в окне.
Степаныч нагнулся над сумкой, косичка торчала воинственно на затылке, стянутая кожаным ремешком. Вынул четок. Вот ведь, довели раньше времени!
Грязно-желтая закатная дымка в полях смешалась с туманом. Разгибался после снега упрямый сухостой полыни. Сумерки и тоска подступали к сердцу, как брошенные на разъездах домики, с ползучим кустарником вместо крыш.
Глядя на поле цвета хлебной корочки, проводник махнул стопку и выдохнул под одобрительный кивок Феди:
– Отец у нас, бывало, так же выпьет и молчит.
– Ешь, за углем пойдешь на станции.
Проводник выпил, чтобы уравняться с Федей. Не мог более оставаться один на один с его несуразной и дармовой от природы силой. Не хватала ему на трезвую голову воображения представить, как этот увалень подошел к девушке в третьем купе, что сказал ей, каким жестом подсунул шоколадку. И эта невозможность понять Федин поступок теперь не казалась признаком его здравомыслия. Наоборот, Степаныч чувствовал, что потерял способность, как раньше смаковать фантастику! Утратил цепкость видеть край, черту сбоя, за которой душа человека и его психика становятся неуправляемы. В голове Степаныча возникла мысль столкнуть Федю с девушкой. С другой девушкой! «Тогда и посмотрим», – думал он, – все они для него библейские неженки.
За окном темнота, в вагоне тихо, слышно, как урчит кипяток в титане.
Далеко в степи появился светлый катышек, то теряясь, то вновь возникая, расплющиваясь меж деревьев лесополос. И непонятно было: машина ползет по дороге, сведя фары в кучку, или это разбросанные по степи одинокие домики перекликаются таким образом.
На маленьких полуминутных станциях катышек терялся вовсе, зарываясь где-то в непроглядную темень. Федя вставал, порываясь открыть окно или выйти в тамбур. Бог его знает, что он задумал: прыгнуть из вагона в весеннюю ночь? Чтобы идти, испытывая остужающую сечь на воспаленном лбу. Идти долго, бесконечно долго, до изнеможения. Чтобы увидеть пропавший свет, чтобы прозреть! Степаныч чувствовал это наверняка, потому что сам испытывал подобное в свое время. А сейчас лишь осаживал Федю, все более утверждаясь в своем решении.
Слава богу, поезд тихо трогался, огонек за окном появлялся вновь, уже с досадой пеняя Феде за его нерешительность. Огни бывают очень разными: одно дело – милый свет из домашнего окошка, другое – бессонный свет от фонаря, или мерцающий отраженный в воде, или заревой свет от теплиц. Но самый чудный – свет от костра в сырую промозглую ночь.
Последний раз катышек мелькнул на краю темного холма, за которым вдруг открылась светящаяся гирлянда улицы. Она приняла бродячий огонь в свои ряды. Приближалась крупная станция. «Одевайся, пора!» Шинель изнутри пахнет духами и влажной подкладкой, на груди пусто и широко. Два ведра в руки, лужи на перроне, чужие тропинки, за последним вагоном товарняка влажный гравий, узкая и резкая тень от переходного моста.
5
Даже в сумерках на деревянном заборе были хорошо заметны темные волнистые полосы. Это отметины бывших сугробов, густо посыпаемых за зиму угольной пылью. У входа будка сторожа с циклопическим глазом прожектора, в свете которого роились капли дождя. Знакомая собака, под тощим брюхом на длинной мокрой шерсти блестели крошки антрацита. Гусеничный кран был похож на железного пеликана, под ним уже копошились проводники из соседних вагонов.
Вернулся Федя за несколько минут до отхода поезда; долго тер салфеткой грязные ладони.
– Зине притащил?
– Да, успел. Она же женщина…
– Ну, так с нее причитается!
Напарник снял шинель.
– Мы-то с вами понимаем, что железка – прорва! Нормы кто делает? Люди. Ошибаться могут, так ведь?
– Конечно.
– Раньше мозоли были, – тыкал Федя пальцем в ладонь. – А теперь вмятины.
Степаныч развернул пакеты, показывая, что не ужинал без него. Налил в стакан, благостно крякнул:
– Не пойму я… зачем тебе мыкаться с нами? И в деревне бы нашлось что таскать!
Федя откусил от холодного пирога:
– Собака у сторожа незлая. Просто любопытная! Встала на задние лапы и смотрит за нами, считает ведра.
Он вперил в проводника неподвижный взгляд. Сказал шепотом, по секрету:
– На перроне стоят, обнимаются. И дождь нипочем, даже лучше!
Это на сложные темы он был горазд рассуждать, а все простое – мимо ума. Ну, помирились, в вагоне неудобно было. Он ведь тоже под дождем бегал, Зине угодить хотел.
В вагоне опять полумрак, люди дремали.
Луна приоткрыла складки туч, будто ее насильно впихнули в темное и сырое поднебесье.
Зачем хмурым лесам сейчас ее лимонный свет? Такая ясность! На ветвях различимы висящие крупные капли, и от этой ненужной подробности за окном становилось еще неуютнее.
Федя уткнулся в свою книгу: «Поднимись ветер, повей на сад мой». Суламита перекликалась с возлюбленным, так дети ищут ягоду в лесу: и потеряться страшно, и лакомое место открыть жаль!
– Все люди порознь, а они вместе!
– И ты попробуй.
– «Сосцы ее пахнут…»
– Селедкой пахнут! – перебил Степаныч.
В тайне он завидовал смелости, с какой Федя рассуждал о любимом сюжете из Библии. Пусть даже по своей убогости.
– Нельзя трогать не твое!
– Мне надо…
– Тебе другое дело надо.
Напарник поморщился, резко встал и рванул фрамугу, будто выпуская неприятный запах. «Сосцы ее пахнут лилиями!» В купе ворвался ночной ветер, напоминая об оттаявшей земле, березовой
