Кунсткамера аномалий - Игорь Винокуров

Вскоре Ж. А. Полонская сообщила писателю: «Аленицын пробежал Ваш рассказ, узнал Кадмину и остался недоволен – нашёл, что Вы её не поняли и не могли понять и что, кроме него, никто не только не поймёт, но и не вправе её понять/…/ досадует на меня, – зачем я Вам писала о Кадминой».

Узнал ли Аленицын в Якове Аратове самого себя, история умалчивает, видимо, потому, что тогда это для всех было совершенно очевидно. Так же, как очевидно было то, что прототипом Клары Милич стала Кадмина. «Тургенев, – отметил ещё несколько десятилетий тому назад В. Сквозников в процессе критического анализа повести „После смерти“, – как и в других случаях, заботливо сохраняет подлинные приметы факта: его герой (Яков Аратов) сын „инсектонаблюдателя“ (наблюдателя за насекомыми), не чужд научным занятиям, судьба Клары очень сходна с трагической судьбой её „прототипа“. Тургенев как бы говорит читателю: вот реальный случай прямо из жизни, вовсе не какая-нибудь выдуманная мистическая подделка, – а попробуйте объяснить его научным разумом, „системой“! Можно, как в „Рассказе отца Алексея“, попробовать сослаться на психопатологию, но ведь все равно и ею этого сложного феномена не объяснить целиком. Есть, видимо, какие-то иные силы жизни».

С этими-то «иными силами жизни» Яков Аратов встречается на последнем отрезке своего земного пути. Вот как он описан Тургеневым в завершающих главах повести.

«Платонида Ивановна несказанно обрадовалась возвращению своего племянника. Чего-чего она не передумала в его отсутствие! „По меньшей мере, в Сибирь! – шептала она, сидя неподвижно в своей комнатке, – по меньшей мере – на год!“ К тому же и кухарка пугала её, сообщая наивернейшие известия об исчезновении то того, то другого молодого человека по соседству. Совершенная невинность и благонадёжность Яши нисколько не успокаивали старушку. „Потому… мало ли что! – фотографией занимается… ну и довольно! Бери его!“ И вот её Яшенька вернулся цел и невредим! Правда, она заметила, что он как будто похудел и в личике осунулся – дело понятное… без призора! – но расспрашивать его об его путешествии не посмела. Спросила за обедом: „А хороший город Казань?“ – „Хороший“, – отвечал Аратов. „Чай, там все татары живут?“ – „Не одни татары“. – „А халата оттуда не привёз?“ – „Нет, не привёз“. Тем и кончился разговор. Но как только Аратов очутился один в своём кабинете – он немедленно почувствовал, что его как бы кругом что-то охватило, что он опять находится во власти, именно во власти другой жизни, другого существа. Хоть он и сказал Анне – в том порыве внезапного исступления, – что он влюблён в Клару» – но это слово ему самому теперь казалось бессмысленным и диким. Нет, он не влюблён, да и как влюбиться в мёртвую, которая даже при жизни ему не нравилась, которую он почти забыл? Нет! но он во власти… в её власти… он не принадлежит себе более. Он – взят. Взят до того, что даже не пытается освободиться ни насмешкой над собственной нелепостью, ни возбужденьем в себе, если нет уверенности, то хоть надежды, что это всё пройдёт, что это – одни нервы, – ни приискиваньем к тому доказательств, – ничем иным!

«Встречу – возьму», – вспомнились ему слова Клары, переданные Анной… вот он и взят. «Да ведь она – мёртвая? Да; тело её мёртвое… а душа? разве она не бессмертная… разве ей нужны земные органы, чтобы проявить свою власть? Вон магнетизм нам доказал влияние живой человеческой души на Другую живую человеческую лущу… Отчего же это влияние не продолжится и после смерти – коли душа остаётся живою? Да с какой целью? Что из этого может выйти? Но разве мы – вообще – постигаем, какая цель всего, что совершается вокруг нас?» Эти мысли до того занимали Аратова, что он внезапно, за чаем, спросил Платошу: верит ли она в бессмертие души? Та сначала не поняла, что он такое спрашивает, – а потом перекрестилась и ответила, что ещё бы – душе – да не быть бессмертной! «А коли так, может она действовать после смерти?» – опять спросил Аратов. Старушка отвечала, что может… за нас молиться то есть; и то, когда пройдёт все мытарства – в ожиданье Страшного суда. А первые сорок дней она только витает около того места, где ей смерть приключилась. «Первые сорок дней?» – «Да; а потом пойдут мытарства».

Аратов подивился познаньям тётки – и ушёл к себе. И опять почувствовал то же, ту же власть над собой. Власть эта сказывалась и в том, что ему беспрестанно представлялся образ Клары, до малейших подробностей, до таких подробностей, которые он при жизни её как будто и не замечал: он видел… видел её пальцы, ногти, грядки волос на щеках под висками, небольшую родинку под левым глазом; видел движения её губ, ноздрей, бровей… и какая у ней походка – и как она держит голову немного на правый бок… все видел он! Он вовсе не любовался всем этим; он только не мог об этом не думать и не видеть. В первую ночь после своего возвращения она, однако, ему не снилась… он очень устал и спал как убитый. Зато, как только он проснулся – она снова вошла в его комнату – и так и осталась в ней – точно хозяйка; точно она своей добровольной смертью купила себе это право, не спросясь его и не нуждаясь в его позволенье. Он взял её фотографическую карточку; начал её воспроизводить, увеличивать. Потом он вздумал её приладить к стереоскопу. Хлопот ему было много… наконец это ему удалось. Он так и вздрогнул, когда увидал сквозь стекло её фигуру, получившую подобие телесности. Но фигура эта была серая, словно запылённая… и к тому же глаза… глаза все смотрели в сторону, все как будто отворачивались. Он стал долго, долго глядеть на них, как бы ожидая, что вот они направятся в его сторону. – он даже нарочно прищуривался… но глаза оставались неподвижными и вся фигура принимала вид какой-то куклы. Он отошёл прочь, бросился в кресло, достал вырванный листок её дневника, с подчёркнутыми словами – и подумал: «Ведь вот, говорят, влюблённые целуют строки, написанные милой рукой, – а мне этого не хочется делать – да и почерк мне кажется некрасивым. Но в этой строке – мой приговор». Тут ему пришло в голову обещанье, данное Анне насчёт статьи. Он сел за стол и принялся было её писать; но все у него выходило так ложно, так риторично… главное, так ложно… точно он не верил ни в то, что он писал, ни в собственные чувства… да и сама Клара показалась ему незнакомой, непонятной! Она не давалась ему. «Нет! – подумал он, бросая перо… – либо сочинительство вообще не моё дело, либо ещё подождать надо». Он стал припоминать своё посещение у Миловидовых и весь рассказ Анны, этой доброй, чудной Анны… Сказанное ею слово: «Нетронутая!» внезапно поразило его… Словно что и обожгло его и осветило.

«Да, – промолвил он громко, – она нетронутая – и я нетронутый… Вот что дало ей эту власть!»

Мысли о бессмертии души, о жизни за гробом снова посетили его. Разве не сказано в Библии: «Смерть, где жало твоё?» А у Шиллера: «И мёртвые будут жить!» («Auch die Todten soUen Leden!») Или вот ещё, кажется, у Мицкевича: «Я буду любить до скончания века… и по скончании века!» А один английский писатель сказал: «Любовь сильнее смерти!» Библейское изречение особенно подействовало на Аратова. Он хотел отыскать место, где находятся эти слова… Библии у него не было; он пошёл попросить её у Платоши. Та удивилась; однако достала старую-старую книгу в покоробленном кожаном переплёте, с медными застёжками, всю закапанную воском – и вручила её Аратову. Он унёс её к себе в комнату – но долго не находил того изречения… зато ему попалось Другое: «Большее сея любве никто же имать, да кто душу свою положит задруги своя…» (Ев. от Иоанна, XV гл., 13 ст.). Он подумал: "Не так сказано. Надо было сказать: «Большее сея власти никто же имать…»

«А если она вовсе не за меня положила свою душу? Если она только потому покончила с собою, что жизнь ей стала в тягость? Если она, наконец, вовсе не для любовных объяснений пришла на свидание?» Но в это мгновенье ему представилась Клара перед кой на бульваре… Он вспомнил то горестное выражение на её лице – и те слезы и те слова: «Ах, вы ничего не поняли.»

Нет! Он не мог сомневаться в том, из-за чего и для кого она положила свою душу… Так прошёл весь этот день до ночи. Аратов лёг рано, без особенного желания спать; но он надеялся найти отдых в постели. Напряжённое состояние его нервов причинило ему утомление, гораздо более несносное, чем физическая усталость, путешествия и дороги. Однако, как ни было велико его утомление, заснуть он не мог. Он попытался читать… но строки путались перед его глазами. Он погасил свечку – и мрак водворился в его комнате. Но он продолжал лежать без сна, с закрытыми глазами… И вот ему почудилось: кто-то шепчет ему на ухо… «Стук сердца, шелест крови…», – подумал он. Но шёпот перешёл в связную речь. Кто-то говорил по-русски, торопливо, жалобно – и невнятно. Ни одного отдельного слова нельзя было уловить… Но это был голос Клары!

Аратов открыл глаза, приподнялся, облокотился… Голос стал слабее, но продолжал свою жалобную, поспешную, по-прежнему невнятную речь… Это, несомненно, голос Клары!