Сотворение мира.Книга первая - Закруткин Виталий Александрович

— Честное слово! — серьезно ответил Виктор. — Родители Павла и Ели — друзья, он — единственный сын, она — единственная дочка, и я сам слышал, как Пашкина мама сказала про Елю: «Это наша невесточка…»

Если бы в эту секунду Виктор взглянул на Андрея, он понял бы все. Андрей стоял бледный, кусал губы и смотрел вслед Еле с таким видом, что только круглый дурак не догадался бы, что с ним происходит. Но Виктор, к счастью, уже сцепился с кем-то из ребят, и тайна Андрея не открылась…

Сейчас, лежа под боярышником, провожая взглядом плывущие по небу облака, Андрей жевал горькую травинку и думал: «Если бы Еля знала, как я люблю ее, она бы не ушла никуда! Но я все равно никогда не скажу ей об этом, пусть делает что хочет». Так он думал, а сам десятки раз шепотом повторял ее имя:

— Еля… Елечка… Елюша… Елочка…

В это мгновение прекрасный, непознанный мир открывался Андрею всеми своими цветами, запахами, теплотой солнца, веселой громадиной зеленой земли — всем, что сверкало вокруг, высвистывало птичьими голосами, маняще мерцало стрекозиными крыльями, шевелилось, вздыхало, пело.

Раскинув ноги, потягиваясь, на мгновение закрывая глаза, Андрей всем телом ощущал трепетное движение этого живого мира, и ему казалось, что он сам неразрывно слит с пыреем, с колючими ветками боярышника, с нитевидными щетинками кем-то примятой пущицы, с пролетевшим мимо жуком-огнецом. Он растворен в этом большом мире. Это в нем, в Андрее, где-то внутри трепещут пьяные лепестки, сладко жужжит красный огнец, пахнет цепкий и ласковый полевой вьюнок.

Андрей удивлялся и радовался не совсем понятному, немного даже гнетущему ощущению полной слиянности с миром, но в то же время чувствовал, что где-то близко существует нечто более важное и красивое, самое главное, то, к чему сейчас тянется все — солнце, розоватый вьюнок, облако, он сам, Андрей. Самое главное, к чему все устремлено, — это сероглазая девочка в белой блузке, в синей юбочке, Еля. Это она, с ее смущенной и вызывающей улыбкой, с ее смешной косичкой, повелевает миром, весной, Андреем. Она властительница всего. Андрею хотелось бы больно ударить ее, обругать за то, что она тянет его куда-то, но он не может ни ударить, ни обругать проклятую девчонку, потому что отравлен, скован, покорен ее властью и пойдет за ней куда угодно.

«Если увижу ее одну, без девчонок, — подумал Андрей, — скажу ей прямо, что я ее люблю». Он попытался представить себе, как будет говорить Еле о своей любви, и сразу почувствовал робость и страх, но тут же подхлестнул себя: «Подумаешь, большое дело! Вот возьму и скажу, лишь бы увидеть ее одну».

Как видно, судьба в этот весенний день испытывала Андрея. Не успел он подняться и пройти несколько шагов по узкой поляне, как увидел Елю. Она медленно шла вдоль зарослей терновника, останавливалась, опускалась на колени и выкапывала старым кухонным ножом ландыши. В ее левой руке уже был большой пучок ландышей. Сидя на корточках, она тихонько перебирала цветы, добавляла к ним новые, вставала и шла дальше.

«Сейчас подойду и скажу», — решил Андрей. Он пошел к Еле. Но чем ближе подходил он к ней, тем больше мрачнел и тем бесследнее исчезала его решимость. А когда поравнялся с девочкой, остановился, сунул руки в карманы и молча стал смотреть на нее. Еля глянула на него исподлобья, почему-то покраснела, сдвинула измазанные травяной зеленью колени. Стоять истуканом и глаз не сводить с Ели было явной нелепостью, но Андрей не уходил.

— Вы любите ландыши? — спросила Еля, чтобы прервать неловкое молчание.

Андрей удивился тому, что Еля обратилась к нему на «вы», смутился еще больше и, подавляя смущение, ответил резко и насмешливо:

— А вам не все равно, люблю я ландыши или нет?

Девочка наклонила голову ниже.

— Я просто так спросила. Тут много ландышей, а я их очень люблю.

— Серьезно?

— Правда… Они такие хорошие, что их жалко рвать.

— Поэтому вы режете их ржавым ножом? Это, наверно, из жалости?

— Я вовсе не режу, а выкапываю, — с обидой в голосе сказала Еля. — А дома насыплю в ящик земли, посажу, буду поливать…

Посматривая на Андрея, она продолжала орудовать ножом и вдруг тихонько вскрикнула:

— Ох!

— Что вы? — кинулся к ней Андрей.

Думая, что Еля порезала руку, он сел рядом, сорвал свежий кленовый листок и, робея и радуясь, прикоснулся к локтю девочки:

— Давайте перевяжу…

— Что? — вскинула брови Еля.

— Как что? Вы порезались?

Она засмеялась, отодвинулась от него.

— Нет, я не порезалась.

— Отчего ж вы крикнули? — насупился Андрей.

— Нож сломался, смотрите…

Еля показала обломок ржавого ножа. Андрей взял у нее нож, повертел, словно хотел удостовериться, что он действительно сломался. Металлическая ручка ножа была теплой от Елиных ладоней. Еля протянула руку, думая, что он отдаст ей нож, но он не отдал, только проговорил глухо:

— Я думал, вы порезались…

Держа обломок ножа, Андрей повторял про себя: «Елочка… Елочка», смотрел на девочку тяжелым, неспокойным взглядом и, не зная, что для нее сделать, как сказать ей о своей любви, ни с того ни с сего брякнул:

— Хотите, я разрежу себе руку?

— Зачем? — удивилась Еля.

— Низачем… просто так.

Темные ресницы девочки дрогнули.

— Не хватит храбрости.

— У меня? — вспыхнул Андрей.

— Да…

Конечно, это была игра, детская затея, но, как видно, маленькая кокетка, взглянув на угрюмого мальчишку, на его белесые вихры, на опущенные глаза, в какую-то неуловимую долю секунды почувствовала свою власть над ним и, сама себе не доверяя, пугаясь вспыхнувшей вдруг капризной требовательности, сказала:

— Ну, режьте!

Чего не сделает любовь! Подвиг и смешное безрассудство уживаются в ней, и часто неуклюжему подростку с неверным, ломающимся голосом безрассудство кажется возвышенным подвигом, и он совершает глупость ради любви. Отвернув рукав синей рубахи, Андрей быстро и твердо провел острым обломком ножа по сгибу кисти. Его обожгло это резкое прикосновение стали, но он не вздрогнул, не сморщился от боли, не уронил нож. По руке, смешиваясь с грязью, побежали горячие струйки крови.

— Еще? — вызывающе спросил он у Ели.

Безотчетно придвигаясь ближе, девочка не сводила глаз с его руки. Торжество и жалость боролись в ней. Губы ее слегка дрожали.

— Глупый, — отрывисто сказала она. — Надо перевязать.

Андрей ухмыльнулся: подумаешь, какие нежности — перевязать! Уж он-то знает, чем можно остановить кровь без всяких перевязок! Дед Силыч давно обучил его этому искусству. Смахнув с терновника клок паутины, Андрей захватил на конец ножа сырой земли, поплевал на нее, смешал с паутиной и, искоса посматривая на Елю, приложил к ране.

— Боже, какой глупый! — всплеснула руками Еля. — Ведь у вас может случиться заражение крови. Разве можно так?

— Можно… Мне можно…

Сегодня Андрею все можно. Вот справа, совсем рядом, темнеет крутой, глубокий овраг. На извилистой бровке оврага кустится полынь, по отвесным склонам выткнулся колючий репей, а на дне видны стянутые ливнями и подземными водами острые камни. Одно только слово скажи Андрею сероглазая девочка с измазанными коленками, только мигни, шевельни бровью — он головой вниз бросится в страшный овраг и еще будет считать это великим счастьем. Но девочка сосредоточенно молчит, перебирает прохладные, влажные от росы ландыши, даже как будто отворачивается немного. Андрей тоже молчит, не сводит с нее глаз. Черт ее знает, что в ней есть, в этой девчонке! Косичка негустая, коротенькая, подбородок капризный, рот хоть и красивый, но будь чуточку поменьше, было бы лучше. Зато вся она крепкая, стройная, какая-то порывистая и в то же время медлительная и ленивая, словно ей боязно лишним движением расплескать то трепетное, что в ней таится и растет, что она постоянно ощущает, мило склонив голову и как бы спрашивая всех окружающих: «Вы видите, какая я, и я вам очень нравлюсь, правда?»

Конечно, правда, она всем нравится, а больше всех — Андрею. Увидев, что Еля поднялась, стряхивает с колен приставшие былочки, старательно обвязывает травинкой ландыши, Андрей тоже поднимается и ни с того ни с сего говорит: