Таков мой век - Зинаида Шаховская

Париж — Брюссель

(1923–1926)

Париж, Лионский вокзал. Мы на Западе; серая лавина прижатых друг к другу людей течет по перрону, где нас ждет мать. Ее лицо, тревожное и радостное, — награда за все трудности, которые мы преодолели, добираясь до нее. Рядом с ней — мой брат, и я с трудом узнаю юного севастопольского моряка в этом молодом человеке с тщательно уложенными волосами, втиснутого в модный костюм, который, как мне кажется, узковат для него. Мы представляем им наших друзей, которые быстро исчезают, не желая слушать слова благодарности. Садимся в машину с высоким верхом — «Марнское такси» — и катим по прямым светло-серым улицам, обгоняя машины и прохожих. Перед нами площади, церкви и, наконец, Триумфальная арка. Мы будем жить на авеню Клебер у маркиза и маркизы де ля Фай: они приняли нашу мать и не откажутся приютить нас, явившихся столь несвоевременно, вопреки ее планам.

Это моя первая остановка на французской земле и первый французский дом, порог которого я переступила. Красивая и нежная Сабина де ля Фай совершенно не похожа на маркиз, которых я представляла себе по французским книжкам. Благодаря пребыванию на авеню Клебер я стану пансионеркой бельгийского монастыря, поскольку дочь наших хозяев Анна воспитывалась в Брюгге.

Было ясно, что нельзя злоупотреблять добротой этой семьи. Наша мать до того, как мы явились, словно снег на голову, хотела обосноваться в Бельгии, но ее дочери, две «скороспелые парижанки», привнесли новые трудности. К счастью, на смену маркизам пришел мистер Роберте, старый англичанин, и его молодая жена, итальянка Джина, хозяева красивой виллы в Фонтенбло. И тогда из парижанок мы превратились во временных жительниц Фонтенбло. Джине нужна была большая смелость, чтобы показаться с нами на улице. Наши платья, туфли с петельками, которыми мы так гордились в Константинополе, не соответствовали современной моде. Наша одежда была явно восточного оттенка; сегодня так уже не скажешь, поскольку со времен второй мировой войны женщины меняют прически и длину юбок одновременно на всем земном шаре. Джина попыталась облагородить наш внешний вид, но мои пятнадцать лет никак не гармонировали с подаренными нам платьями, сшитыми для женщины другого возраста.

Приближалась православная Пасха. Мой брат нашел русских друзей, у кого можно было разговеться и переночевать после церковной службы. Такой великий праздник обычно встречают во всем светлом, а мне пришлось надеть черное шелковое платье; прямые гладкие волосы, заботливо собранные в прическу, не прибавили мне очарования. Мое тщеславие было уязвлено, так что я даже забыла о духовном значении события, которое мы готовились отмечать.

Вечером шофер мистера Робертса отвез нас в церковь Святого Александра Невского на улице Дарю. Сад был полон народа, толпа вылилась на улицу. Но русские, которых я увидела в ту парижскую ночь, не походили на жителей Константинополя. Ничего общего с растерянностью тех, кто первыми приехал в Турцию. Многие с давних пор были связаны с этим городом великолепными воспоминаниями и в том числе памятью о своем недавнем богатстве. Правда, большинство русских, имевших ценности за границей, в начале войны из патриотизма вернули их на родину, но рядом с дельцами и промышленниками, которые продолжали сотрудничать с русским зарубежьем, были и необыкновенно богатые люди, которые совершенно случайно «забыли» в разных местах то, что когда-то являлось для них пустяком, мелочью. На самом же деле эти пустяки представляли собой значительные суммы. Великие князья, аристократы, банкиры, нефтяные дельцы, крупные заводчики приезжали в Париж с убеждением — и это общая черта для эмигрантов, — что революция недолговечна. Впрочем, кажется, для большинства русских было неинтересно во все времена копить сбережения. Подобно Бони де Кастелляну, который умер в бедности, они были склонны отвечать тем, кто призывал их к мудрости: «Дорогой, это же очень скучно — не иметь денег. Да еще если отказывать себе…»

Разница между эмигрантами, имевшими некоторое состояние, и теми, кто, подобно нам, не имел ничего, была явлением временным. Нам пришлось броситься сразу головой в омут; другие на несколько месяцев или лет отодвинули свое знакомство с бедностью. Эти люди пока жили счастливее других, тем более что они совсем недавно избежали серьезной опасности. Никто не подозревал, что умрет, так и не увидев России.

Князь Горчаков еще давал балы, на которые приглашал и тех, кто не мог ему ответить тем же. От одного роскошного приема к другому — и князь заканчивает свои дни в бедности, дремлет без жалоб и стонов на сундуке в каком-то закутке. Министр Третьяков и его семья — сыновья и внуки крупного купца Третьякова, основавшего в Москве музей, носящий его имя, сначала обосновались в особняке на улице Анри Мартен со всеми своими гувернантками и слугами, в число которых попал даже повар-египтянин; потом «из экономии» перебрались в роскошный семейный пансион в VIII округе; кончили же они полным разорением. Молодая вдова, княгиня Голицына с двумя детьми и русской кормилицей сняла виллу на Лазурном берегу и, не думая о будущем, жила тем, что продавала одну за другой жемчужины из своего великолепного ожерелья.

До тех пор пока они не оказывались в стесненных обстоятельствах или просто в бедности, аристократы в эмиграции имели некоторое преимущество перед другими членами общества; в чужих странах они встречали старых знакомых, и поэтому сначала им показалось, что ничего не изменилось и что они остались в прежнем мире. Но то, что они считали старой дружбой, было только светскими отношениями, возникшими из привычки к общим развлечениям. А тут все менялось, поскольку в большинстве западных стран богатые люди приглашают на обед только того, кто может ответить такой же любезностью.

После привычной нищеты Константинополя меня ослепил храм на улице Дарю. Фраки и смокинги, светлые платья, меха, драгоценности… можно было подумать, что я нахожусь в церкви Министерства Государственного имущества или Почты, где я ребенком стояла на пасхальной службе.

Тут были Великая княгиня Мария Павловна и ее муж князь Путятин, Великий князь Димитрий, князь и княгиня Юсуповы; а также мои кузины Шаховские[44], отца которых расстреляли на Кавказе, и друзья моего брата, воспитанники Императорского лицея. Весь петербургский свет присутствовал здесь, словно ничего не произошло, — люди тщеславные, может быть, но достаточно храбрые, чтобы не дрожать перед будущим и не плакать о потерянном богатстве.

Париж в тот год был для меня только очередным этапом. Сначала я собиралась остановиться в Бельгии. Точнее, мое длительное пребывание в этой стране началось на франко-бельгийской границе, в замке Белиньи, где жила принцесса Мари де Круа, которая, как и семейство де ля Фай в Париже, предложила мне и матери пожить у нее, пока не определится наш статус. Наташу пригласили в другой замок, в бельгийском Лимбурге. Мари де Круа была человеком примечательным: маленькая, застенчивая, с голубыми ясными глазами. Она говорила с английским акцентом, унаследованным от матери. Во время первой мировой войны она была спутницей и помощницей сестры милосердия Кавель, расстрелянной немцами за участие в подпольной деятельности. Верно говорят, что лучшие секретные агенты или заговорщики — это мужчины, а также женщины, которые по своей внешности якобы не годятся для таких занятий. Мари де Круа была не секретным агентом, а «проводником» бежавших военнопленных, которых она прятала в своем замке, куда часто наведывались офицеры оккупационной армии.