Борис Пастернак. Времена жизни - Наталья Иванова

В то же время внутри самого романа, среди многих прочих тайн, шифров и криптограмм, что продолжают выявлять исследователи, спрятана и важнейшая для жизни автора линия связи и отношений со Сталиным.

Но начну я все-таки еще не с романа, а со стихов.

Как вспоминает О. В. Ивинская слова Пастернака (я не уверена, что Пастернак был понят правильно, что это не апокриф, – но в своей книге она пишет об этом без сомнений), первая встреча со Сталиным состоялась у поэта в 1924–1925 годах. Сталин вроде бы принял тогда у себя Маяковского, Есенина и Пастернака. Беседовал с каждым о переводах грузинских поэтов на русский язык (кроме того, нельзя забывать о том, что Сталин сам в молодости писал и печатал стихи, посему вероятная встреча с поэтами не была бы для него чем-то совсем уж выходящим за сферу его интересов). В прямых свидетельствах Пастернака (письмах, эссе, воспоминаниях и статьях) явных следов этой встречи нет. Но если действительно был контакт, то после смерти Есенина и после смерти Маяковского Пастернак остается единственным из трех знаменитых поэтов, непосредственно разговаривавших с вождем.

Почему кажется, что встреча действительно могла состояться?

Лев Горнунг в своем дневнике 3 октября 1936 года делает запись о встрече на улице с Пастернаком: «Говорил мне, что поэмы „Хорошо“ и „Владимир Ленин“ очень понравились наверху и что было предположение, что Владимир Владимирович будет писать такие же похвалы и главному хозяину. Этот прием был принят на Востоке, особенно при дворе персидских шахов, когда придворные поэты должны были воспевать их достоинства в преувеличенных хвалебных словах, – но после этих поэм Маяковского не стало. Борис Леонидович сказал мне, что намеками ему было предложено взять на себя эту роль, но он пришел от этого в ужас и умолял не рассчитывать на него, к счастью, никаких мер против него не было принято. Какая-то судьба его хранила». В. Баевский связывает этот монолог со встречей со Сталиным в 1924–1925 годах, я же считаю, что это могло случиться только после смерти Маяковского – либо представляет собою непосредственный комментарий-объяснение к собственным стихам 1936 года, воспринятым многими как прямая апология Сталина. Пастернак тем самым пытался объяснить Горнунгу, что его стихи искренни и родились вполне естественным образом – они не из «восточных славословий». «Взять роль» – возможно только после смерти Маяковского! А вернее всего – после встречи со Сталиным в 1936 году, о чем свидетельствует чешский поэт Ондра Лысогорский: «Борис Пастернак рассказывал мне, как в 1936 году его позвал к себе Сталин». Свидетельствует о контактах Пастернака со Сталиным – предполагая, что поводом были стихи самого вождя, – и Галина Нейгауз, опять-таки со слов самого поэта.

Так или иначе, верить всем свидетельствам или выборочно, факт остается: встречи (одна, две?) были.

Именно это, на мой взгляд, дало Пастернаку, человеку крайне щепетильному, моральное право обратиться отдельно от всех остальных советских писателей, подписавших коллективное обращение (среди них известные функционеры, и «партийные», и беспартийные активисты: Леонов, Инбер, Шкловский, Олеша, Фадеев, Кольцов, Авербах) к Сталину с интимными словами соболезнования в связи с самоубийством Н. Аллилуевой:...

«Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине, как художник – впервые. Утром прочел известие. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел.

Борис Пастернак».

Это – ноябрь 1932 года.

«Глубоко и упорно» думал о Сталине Пастернак не только из-за того, что «Сталин намекал Пастернаку, что ждет от него славословий» (В. Баевский). Это никак не вяжется с характером, образом мыслей и образом жизни Пастернака. Если он о чем-то заявляет открыто, в газете – то искренне, потрясенно, именно так и было. Думал – глубоко и серьезно. Думал о загадке личности, которую долго и упорно разгадывал, – а вовсе не потому, что ему был заказан парадный портрет и он его сочинял. Пастернак был увлечен Сталиным, находился под его обаянием. Существовала даже влюбленность Пастернака в харизматическую индивидуальность Сталина. «Мне кажется, Пастернак верил, – замечает О. В. Ивинская, – что в его собеседнике воплощается время, история и будущее, и ему просто хотелось вблизи посмотреть на такое живое и дышащее чудо». При этом Ивинская оставила и портрет Сталина в изображении Пастернака – так, как она, разумеется, запомнила слова поэта о первом впечатлении при встрече конца 24-го или начала 25-го года: «На меня из полумрака выдвинулся человек, похожий на краба. Все его лицо было желтого цвета, испещренное рябинками. Топорщились усы. Этот человек-карлик, непомерно широкий и вместе с тем напоминавший по росту двенадцатилетнего мальчика, но с большим старообразным лицом». (Замечу, кстати, поразительную схожесть самой сцены с изображением встречи героя с «главным» в «Повести непогашенной луны» Бориса Пильняка. Памятуя о дружеских отношениях Пастернака с Пильняком, нельзя исключить, что в случае действительно состоявшейся встречи Пастернака со Сталиным он поделился впечатлениями с Пильняком, что и нашло отражение в повести 1926 года.) Вряд ли можно заподозрить Пастернака в двуличии, но с выразительным портретом столь неприятного существа никак не согласуются строки из стихотворений, в которых Пастернак ведет своеобразный разговор с человеком, уподобленным «поступку ростом в шар земной». Что же это? Аберрация зрения? Подсознательное управление своими реальными впечатлениями – как бы откладывание их, замороженных, заторможенных, спрятанных на время, до той поры, когда стало возможным их доверительное проявление?

Во всяком случае, до мемуаров Ивинской такого отталкивающего и явно невыдуманного портрета Сталина у Пастернака не найти. Напротив – те сравнения, к которым Пастернак прибегает, свидетельствуют о величии Сталина, повторяю, не только дел («гений поступка»), но и облика.

Увлечен Пастернак был и самим стилем нового времени (начало 30-х).

После тяжелого душевного кризиса, неприятия советской действительности, трагического, почти самоубийственного состояния, с необычайной даже для Пастернака силой выраженного в стихах 1927–1928 годов («Когда смертельный треск сосны скрипучей…» и «Рослый стрелок, осторожный охотник…»), во «Втором рождении» (1931), несмотря на констатацию – «Телегою проекта нас переехал новый человек», – поэт хочет повернуться и поворачивается лицом к «сильным», которыми «обещано изжитье последних язв, одолевавших нас», жаждет перестать быть «уродом», которому «счастье сотен тысяч не ближе… пустого счастья ста» (см. об этом в статье Ю. И. Левина «Разбор одного малопопулярного стихотворения Пастернака» во «Вторых пастернаковских чтениях» (М., 1992)).

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});