Борис Пастернак. Времена жизни - Наталья Иванова

Как поселенье на Гольфштреме,

Он создан весь сквозным теплом.

В его залив вкатило время

Все, что ушло за волнолом.

Он этого не домогался.

Он жил, как все. Случилось так,

Что годы плыли тем же галсом,

Как век, стоял его верстак.

Какое тут самоумаленье – напротив, осознание значительности своего особого положения. Сообщение о себе самом в третьем лице – царственный художник, демиург, повелитель века. Тот, кому благоволят стихии, кому внятна эпоха, кому подчиняется время. И – особая гордость от того, что «он этого не домогался». «Случилось так». Значительность поэта – не его заслуга: божественным предназначением «он создан весь».

В письме Сталину Пастернак после слов о «подозрении» в серьезной художественной силе замечает:

«Теперь, после того, как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, и я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями , без которых я не любил жизни.

Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам».

Гордый, славный, мощный, уверенный в себе и «преданный» художник предпочитает названную несколько раз таинственность – открытости.

Первой части стихотворения (о художнике), состоящей из шести строф (24 строки), соответствует вторая часть (о вожде), семь строф (28 строк).

И этим гением поступка

Так поглощен другой поэт,

Что тяжелеет, словно губка,

Любою из его примет.

Губка – из ранних стихов и «Нескольких положений»: существеннейший для поэта, несущий образ его поэзии («…ты ее выжми»).

Тяжелеющий приметами другого поэт – это и впитывающая влагу наблюдений и размышлений губка, и беременность поэзии, ее увлеченность кем-то (чем-то), что потом скажется на бумаге. А может быть, отозвался и тот тяжелый портрет Сталина, который вручили Пастернаку на съезде. Ну и, конечно, влюбленность. Известная запись К. И. Чуковского 22 апреля 1936 года, тогда, когда стихи появились и в апрельском «Знамени»:

«Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся. Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась Демченко. И мы все ревновали, завидовали, – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы зашептали: „Часы, часы, он показал часы“ – и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.

Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: „Ах, эта Демченко, заслоняет его!“ (на минуту).

Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью…»

Э. Герштейн так комментирует эту неподдельную эмоциональную реакцию Пастернака на Сталина, запечатленную Чуковским: «Вероятно, это был последний всплеск психической зараженности Пастернака личностью Сталина».

Напомню, что все эти радости – на фоне статьи «Сумбур вместо музыки», официально развернутой борьбы с формализмом. Напомню, что за пределами восторженности – судьба Мандельштама, в это время находящегося в Воронеже, противоречиво радующегося новым стихам Пастернака и порицающего за «здоровье» («Человек здоровый, на все смотрит как на явления – вот – снег, погода, люди ходят…» – правда, эта запись С. Рудакова в феврале 1936-го, еще до прочтения Мандельштамом последнего пастернаковского цикла). Хотя сам разговор со Сталиным о Мандельштаме, неожиданный телефонный звонок вождя в коммунальную квартиру, – Пастернак разговаривал в общем коридоре, заслоняя рукой трубку, – разговор, оборванный на предложении поэта вождю поговорить о жизни и смерти, был продолжен, продлен этими стихами.

В отличие от Мандельштама, Пастернак никогда не был антисталинистом. Он никогда не был и сталинистом, – его отношение к Сталину было амбивалентным, колебалось от восторга («зараженности») до отчуждения. Но гораздо более критично Пастернак был настроен, несомненно, по отношению к партийной, государственной и писательской бюрократии. С вождем можно было говорить – к нему обращаться, – он мог проявить милость, мог быть груб (по записям О. В. Ивинской, при разговоре о Мандельштаме Сталин «тыкал» поэту). Пастернак воспринимал Сталина как нечто сопоставимое с космосом, со стихиями, в то время как в окружении могли действовать подлецы и негодяи (не все, не все – у Пастернака были, как известно, особо теплые отношения с Н. И. Бухариным).

И главное, –

Как в этой двуголосной фуге

Он сам ни бесконечно мал,

Он верит в знанье друг о друге

Предельно крайних двух начал.

Предельно крайние – два полюса, ответственных за сохранение общего порядка, общей стабильности, равновесия. Между ними – вся остальная действительность. Если у поэта – «как век , стоял его верстак», то у вождя – « столетья так к нему привыкли…»

Поэт «этого не домогался», но и вождь «остался человеком», «не взвился небесным телом», «не исказился». Много сходного. Много параллелей. Их отношения – отношения особых сил, особых величин («он сам ни бесконечно мал» – формула вежливости, не более того; вся первая часть стихотворения свидетельствует не о «малости», а о величии поэта).

Теперь о романе.

В крупнейшей своей вещи Пастернак никак не мог совсем обойти, проигнорировать фигуру вождя. Так или иначе, хотя бы отсвет отношения к Сталину должен был проявиться – все-таки историческое время романа практически наполовину совпадает с правлением Сталина (однако нельзя не заметить, что самые тяжкие, 30-е годы Пастернак из романного времени «исключил»: после смерти Юрия Живаго в августе 1929 года следует временнoй перерыв – до Великой Отечественной войны, а завершается прозаическая часть романа видом Москвы послевоенного времени).

В начале «Доктора Живаго» есть фраза о «рябых Калигулах» – как правило, этим намеком исследователи «сталинского» мотива и ограничиваются.

Однако есть в романе образ, таинственно связанный с главным героем, с его судьбой. Странный человек появляется в самые трудные, роковые моменты жизни и смерти . Или – между жизнью и смертью (тяжелая болезнь). Избавитель и благодетель. Это – сводный брат Юрия Живаго Евграф.