Вожак - Генри Олди

– Как ваше самочувствие? Что вы видите?

– Самочувствие нормальное.

Катилина скрипнул зубами. Взял паузу, выравнивая сбившееся дыхание, и доложил:

– Я держу строй.

Эпилог

«В манеже шамберьер играет ту же роль, что в оркестре – палочка дирижера. Бич есть бич, от слова «бить», но в конно-акробатических номерах наказание исполняет служебную функцию. Удар – условный сигнал, по которому группы животных запоминают сложные фигурные переходы или перемены в темпе. Как только лошадь теряет темп, шталмейстер исправляет ошибку, тушируя животное концом шамберьера. Иначе акробат, который выступает, стоя на лошади, и лишен средств воздействия на нее, утратит сосредоточенность на трюке – и может поплатиться здоровьем, а то и самой жизнью…»

Эту консультацию я брал у Луция Тумидуса, известного клоуна, в прошлом – опытного наездника, звезды цирка. Мой консультант готовился отметить семьдесят пятый день рождения, будучи вполне бодр духом и телом. Я предупредил его, что пишу монографию не о цирковом искусстве, а о специфике корсетных служебных взаимоотношений в армии Великой Помпилии. Господин Тумидус ответил: «Кто в армии служил, тот в цирке не смеется!» – и, признаться, я не понял соли анекдота.

Адольф Штильнер, доктор теоретической космобестиологии

Валерия непреклонна:

– Рожать будем здесь, на Октуберане.

– Будем, – счастливо поддакивает Изэль. – Здесь.

Она уже вовсю болтает на унилингве и кое-как – на помпилианском. Но в случаях, когда эмоции захлестывают – эта беда частенько случается с госпожой Китлали-Тумидус – Изэль ограничивается краткими репликами, компенсируя односложность мимикой и жестами.

– Родильный дворец № 1, – Валерия ставит точку. – Управление здравоохранения Нумского Юго-Восточного админокруга. Там я рожала твоего оболтуса. Лучше не придумаешь.

– Дорого, – вздыхает Изэль.

Она скуповата. Ей все время кажется, что комфорт введет семью в долги. Изэль до сих пор путается, планируя бюджет. Она уверена, что Марк обманывает, когда говорит, что еще и откладывает на депозит. Ну конечно, обманывает. Не хочет волновать беременную жену. Живот Изэли очень заметен, торчит огурцом. Дома такая примета говорила, что носишь мальчика. Но врачи сказали: девочка. Изэль верит здешним врачам, хотя изредка, в минуты слабости, склонна доверять приметам.

– Ерунда, – безапелляционность Валерии сродни властности командира. Юлий утверждает, что воинский чин получил он, а все, что к чину прилагается, досталось супруге. – Это мы можем себе позволить. Рожаем в первом дворце, и хватит об этом.

– Рожаем, – соглашается Изэль.

Ей нравится множественное число. Оно успокаивает, как если бы Валерия и вправду собралась отдаться акушерам вместе с невесткой, разделив роды на двоих. Вдвоем легче. Матерь Омесиуатль! Втроем еще легче, потому что есть Марк. Вчетвером – в Луция, старого клоуна, Изэль влюблена по уши. Вшестером – свекра, а в особенности его старшего брата, Изэль побаивается, но знает, что лучших тылов не придумать. Всемером: Пак – это отдельная история, которую без смеха не расскажешь…

Если она и плачет ночами, то старается, чтобы Марк не услышал, и вообще все это глупости. У беременных нервы – тряпочки. Дождь с утра, и глаза на мокром месте. Когда Марк предлагал ей просмотр свежих записей с Острова Цапель, желая успокоить, доказать, что жизнь на родине наладилась – Изэль отказывалась, вплоть до ссоры с мужем. Надо принимать обстоятельства такими, какие они есть: нет надежды, нет и разочарования. В конце концов, если посмотреть вокруг трезвым взглядом, это в некоторой степени честный плен, это почти эйфория, а то, что нет солнца, так не все же сразу.

– Рожаем здесь.

– Ага, здесь.

Диалог, содержательный как сама жизнь, мог бы длиться вечно, когда б не две помехи, ближняя и дальняя. Дальней была физиология: сколько ни носи, однажды станешь мамой. Ближней был Пак:

– Кыш! Брысь! Никаких женщин!

Изэль ни капельки не боится Пака. А уж Валерия – так точно. Вооружившись упреками и осознанием собственной правоты, свекровь накидывается на карлика: чего орешь, еще испугаешь, не видишь, мы с пузом, мужичьё тупое… Изэль ищет паузу, вклинивается, смягчая конфликт: да, подошли, не заметили, да, казан не любит женщин. Никто не любит женщин, уточняет Валерия. Раз-два, и в бега, на работу, на войну, в командировку, а мы страдай и мой посуду.

Пак хохочет.

Бес, дорвавшийся до жарки особо злостных грешников, Пак пляшет у казана – широченного чудовища из пористого чугуна. Поднять казан, установить на живой огонь, а уж тем более снять с огня полным доверху, со всем аппетитным содержимым – о, это мог только сам карлик, с его ручищами записного акробата. Два козленка – молоденьких, постных, нарубленных порционными кусками – к этому времени уже всласть обжарились в масле, прокаленном заранее. Сейчас Пак перекладывает мясо слоями, пустив в ход груду слив – избавленных от косточек, кислых как ухмылка должника – и свежую зелень в количествах, вызвавших бы восторг у козлят, останься бедняги живы. Зелень карлик покупал лично, никому не доверяя, в лавочке, которую держала семья эмигрантов с Хиззаца: тархун, кинза, мята, петрушка, лук перьями, черемша.

Из могучей пригоршни идет снег: морская соль.

– Ой, вкусно, – Изэль принюхивается.

– Это еще не вкусно, – со смачным чпоканьем Пак откупоривает бутылку белого вина. Пробка гранатой летит в сумерки; странно, что не взрывается. – Это еще так, парад-алле!

Вино хлещет в казан.

– Мужчины, – с непередаваемым презрением говорит Валерия. – Кто сказал, что они умеют готовить? Ты поди приготовь, когда стирка, глажка, уборка… Спиногрыз орёт, любимый муж кричит из ванной: «Где мои носки?!» Вот это кулинария…

– Яичница, – Пак согласен. – Яичница спасет мир.

* * *

– «Неделя раз-два-три», – спрашивает военный трибун. – В курсе?

Марк кивает. Он в курсе приказа № 07/123, который дядя назвал «неделей раз-два-три». Он не просто в курсе, но говорить об этом неохота.

– Твоя работа?

Дяде плевать, чего хочется или не хочется любимому племяннику. Такой уж он: Гай Октавиан Тумидус, упрямый человек. Когда этот монстр ломится к намеченной цели, лучше не стоять у него на пути. Впрочем, есть цели, к которым монстру ломиться – себе дороже. Старею, думает монстр в минуты слабости. Взвешиваю. Размышляю. Сомневаюсь. Глядишь, кота заведу. Буду слать в вирт голограммы, на радость друзьям-отставникам. Мурзик ест черную икру, Мурзик спит на парадной фуражке…

– Твоя работа? – повторяет он, потому что Марк молчит.

Ночь. Звезды. От реки тянет прохладой. Растолкав облака, плывет млечно-желтая Лукреция, царица небес. Лик красотки рябой от зависти: луне хочется вниз, в компанию. Женщин, завернувшихся в пледы так, что наружу торчат одни носы, на веранде развлекает старый Луций. Сюда, к ограде загона, доносятся взрывы смеха. Клоун в ударе, смех усиливается басовитым хохотом Пака. Растормошить маленького акробата, видавшего виды, вызубрившего байки старика до последней репризы – это надо уметь. Не исключено, что тактичный Пак валяет ваньку, работая группой поддержки. В конюшне ревниво ржет Тайфун: завидует глотке карлика. Кобыла Лира фыркает, и Тайфун умолкает.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});