Вожак - Генри Олди

Ночь. Звезды. От реки тянет прохладой. Растолкав облака, плывет млечно-желтая Лукреция, царица небес. Лик красотки рябой от зависти: луне хочется вниз, в компанию. Женщин, завернувшихся в пледы так, что наружу торчат одни носы, на веранде развлекает старый Луций. Сюда, к ограде загона, доносятся взрывы смеха. Клоун в ударе, смех усиливается басовитым хохотом Пака. Растормошить маленького акробата, видавшего виды, вызубрившего байки старика до последней репризы – это надо уметь. Не исключено, что тактичный Пак валяет ваньку, работая группой поддержки. В конюшне ревниво ржет Тайфун: завидует глотке карлика. Кобыла Лира фыркает, и Тайфун умолкает.

– Разработка группы экспертов. Утверждено командованием.

– Не жмись, скромник. Идея твоя?

– Никак нет, господин военный трибун!

– А без чинов? По-родственному?

– Ну, моя.

– Ночью приснилось?

– В сортире, – стыдливо признается Марк.

Он действительно сидел в сортире, когда на коммуникатор упал список проб, намеченных на ближайшее время. С некоторых пор обер-центурион Кнут дневал и ночевал в обнимку с уникомом: старуха жрала «кудрявого адъютантика» поедом за каждую секунду промедления. Делила на Зеро, как выражался опытный Мамерк. Изучение списков было для Марка формальностью, которой он старался не пренебрегать – во избежание. Из помпилианцев, успешно закончивших корсетные курсы, формировались декурии добровольцев, желавших попробовать себя в качестве коллантариев. Таких было не слишком много: большинство всерьез опасалось погибнуть при испытаниях или заполучить тяжелую психическую травму. Их тысячу раз заверяли в полной безопасности эксперимента, объясняли, что в худшем варианте добровольцу не удастся выход в большое тело, и всё, но страх сидел глубоко, на уровне инстинкта, и справиться с ним удавалось редким смельчакам. Взгляд Марка бежал по списку наискосок, здравый смысл подсказывал, что пора вставать с толчка, мыть руки, ехать на службу – и тут чуйка, зубастая зараза-чуйка вцепилась здравому смыслу в нежную ягодицу.

Пробус.

Спурий Децим Пробус.

Марк не знал, был ли этот Пробус наладчиком навигационных систем, с которым Марк делил каюту на «Протее». Он обратил внимание на кандидата в коллантарии по другой причине. Обычно те, кто посещал курсы с целью прихватить астланина в корсет, что на языке толстых бумажников значило срубить деньжат на энергетических акциях – они в коллантарии не пробовались. Какой резон морочиться со стабилизацией ресурса своих рабов, если выход в большое тело надежней, чем скальпель хирурга, отсекал тебя от рабов раз и навсегда? Пробус, фигурант свежего списка, был уникумом – Марк случайно запомнил его, отметив знакомую фамилию в перечне курсантов, успешно справившихся с корсетизацией тузиков.

Старуха была на совещании. Марк ворвался к ней, взломав три линии обороны. К счастью, госпожа Зеро числилась в профсоюзе палачей-гуманистов: прежде чем повесить, она давала смертникам последнее слово. Итогом битвы стал приказ «неделя раз-два-три» – категорический запрет на совмещение удачной корсетизации астланина с попыткой сделаться коллантарием.

– Ну да, – задумчиво говорит военный трибун.

Бренди в его стакане маслянисто отблескивает. Жидкость тяжело, с ленцой качается. По ней бегут мягкие, чуть подрагивающие волны.

– Ну да, конечно. Коллант – микро-Ойкумена. Астлантида – она теперь тоже Ойкумена, хоть застрелись. Какой шанс, что наш коллантарий утащит тузика за собой в большое тело? На корсетном поводке, а? Какой бы ни был, это следует учесть. Последствия?

Марк вздыхает. Он не представляет последствий.

– Солнце, – развивает дядя идею. – Увеличение суммарной мощности колланта?

Марк молчит.

Замолкает и Гай Тумидус. Прихлебывая бренди, военный трибун смотрит в темноту. Он видит хоровод тел, шесть ледышек, расширяющих кольцо. Мертвецы кружатся в холодной мгле космоса. Все, что осталось от колланта Степана Оселкова, когда помпилианца рискнули заменить эрзацем, плодом тайных лабораторий. Вот они, последствия. Идешь, как по болоту – оступился, и трясина чавкает, всасывая дурака.

Марк видит иное. По степи несется конный отряд: ржание, блеск оружия, ветер треплет плащи. Так выглядит коллант под шелухой. Марк никогда не видел этого воочию, но знает по скупым рассказам дяди. Вслед за отрядом, отставая на шаг, не больше, бежит голый, расписанный узорами тузик. Астланин смеется, его тело блестит от пота. Над ним, словно шарик на ниточке, парит солнце. Может быть так, думает Марк. Картина меняется, теперь астланин не бежит – один из всадников волочит его по земле, удерживая на аркане. Кожа в клочья, узоры в хлам. Кровавый след тянется за отрядом, жирно блестит, словно бренди в стакане военного трибуна. На другом конце следа, как на привязи, болтается темно-красное солнце. Оно пульсирует: сердце, вырванное из груди. Может быть и так, думает Марк. Однажды придется это выяснить. Однажды, когда мы будем готовы выяснять, но не сейчас.

– Налить тебе? – спрашивает военный трибун.

– Спасибо. Мне хватит.

– Наша дочь…

Спуск к реке безопасен. Даже для беременной, в особенности если ее поддерживает сильная рука мужа. Иногда, оставшись наедине с женой, Марк озирается тайком. Ему страстно хочется подловить, успеть, увидеть силуэт госпожи Зеро, отступающей в тень. В этом меньше безумия, чем кажется на первый взгляд. Обер-центурион Кнут знает в безумии толк, хоть кого спроси.

– Наша дочь, – Изэль теснее прижимается к Марку, так, словно упала зима, и срочно надо согреться. – Она родится помпилианкой? Помпилианкой, да?

Марк долго молчит, прежде чем ответить. Он не замечает, что перешел на астланский – язык, которым был задан вопрос. Он никогда этого не замечает.

– В смысле гражданства, – голос Марка тускл и невыразителен, как стертая монета. – В этом смысле, да. По паспорту она будет гражданкой Великой Помпилии, со всеми правами, обязанностями и ответственностью. Что же до свойств… Гражданство – да, расовый статус – нет. Энергетические качества родителей не передаются детям от смешанных браков. Наша дочь не сможет клеймить рабов.

– От смешанных браков, – повторяет Изэль. – Если от смешанных, тогда конечно.

Она улыбается. Изэль знает, кем родится ее дочь. Женщины в тягости улыбаются мягко, размыто, без желания понравиться, вглядываясь во влажную, пульсирующую темноту. Улыбка тает на губах госпожи Китлали-Тумидус и намерзает вновь, холодными скрепами льда. Изэль смотрит на восток, откуда утром взойдет солнце. Здесь тоже есть солнце – не для нее, так для ее дочери.