За Сибирью солнце всходит... - Иван Яган

В перерыве ко мне подошел корреспондент центральной газеты Лобов.

— Вы знаете, Андрей Петрович, я не представлял, что увижу и услышу сегодня такое, не думал, что это такая проблемища... Я хотел бы взять у вас доклад, если можно.

— У меня нет доклада, я по блокноту. Эта рационализация засела у меня вот где! — Я показал на то место, где, по моему разумению, должна быть печенка. — Так что и без блокнота можно бы, наизусть.

— Тогда, может быть, вы возьметесь написать для нашей газеты проблемный материал? Ручаюсь, пойдет без задержки.

— Попробую.

— Договорились...

Подошли Голубева, Вениам и Люся. Они всей редакцией пришли «болеть» за меня, за газету...

— Поздравляю! — говорит Голубева. — Я так волновалась...

— Ну вот, Андрей Петрович, — улыбается Вениам, — сегодня вам не было скучно, надеюсь. Все хорошо, как надо.

— Ну ты дал! — Люся забыла, что Анна Иосифовна настрого запрещает в редакции обращаться на «ты».

— Так правда, все нормально? — спрашиваю. — Честное слово, сейчас не помню, что говорил. Много глупостей нагородил?

— Да нет же, все хорошо.

А рядом с нами уже Гребнев со своими ребятами. Он подал мне руку, одновременно здороваясь и выражая солидарность и полную поддержку.

— Как думаешь, тронется лед? — спрашивает Сан Саныч и сам же отвечает: — Я думаю, тронется. Говорят, здесь корреспондент центральной газеты. Это точно?

— Точно.

— Ну и правильно, что здесь.

— А почему ты говоришь «правильно»?

— Гм... Потому, что теперь вижу, на что способны газетчики и газета.

— А раньше не видел?

— Да как-то все так... Верить — верил, слышать — слышал, а не видел. Теперь вот увидел.

— Я, Сан Саныч, тоже не так давно это понял. После нашего знакомства с тобой. Вообще-то ты меня натолкнул на это дело, а потом, как ты говоришь, и повело...

После перерыва слово попросил начальник литейного цеха.

«Ну, сейчас начнет катить бочку на меня! — подумалось. — Поди, еще придется выступать, отстаивать фельетон».

— Товарищи, — начал Кривоножко. — Я считаю, что этот вопрос вынесен на обсуждение своевременно... Вернее, с большим опозданием. Но лучше поздно, чем никогда.

«Издалека начинает», — подумал я.

— Печальнее всего то, что мы, руководители, инженеры, коммунисты, столько лет закрывали глаза на «липу» в рационализации, а часто сами способствовали процветанию уродливых явлений. Да, товарищи, я сам и премии получал, и, не глядя, подписывал акты о внедрении рационализаторских предложений. Но вот нас раскритиковали в газете. Дай, думаю, запру в кабинете на ключ самолюбие и пойду проверю, так ли все, как написано. Проверил. И не захотелось возвращаться в кабинет, почувствовал, что стыдно мне в нем сидеть, людей принимать. Показалось, будто я один натворил все то, о чем написал товарищ Зайцев. Все у него верно, все здраво, хотя, как тут говорят, он и не инженер, мало на заводе работает. Верно и то, что говорил он сегодня на парткоме... Может быть, и лучше, что он не инженер и не ветеран завода. У него свежий глаз, поэтому и увидел. А мы не хотели видеть.

У меня к горлу подступил комок, мешает дышать. Пришлось-таки снять галстук и положить во внутренний карман пиджака. Расстегнул ворот — посвободней стало.

— Считаю, что партийный комитет, его комиссия и товарищ Зайцев проделали огромную полезную работу. Они подняли проблему государственной важности. Не только подняли, но и изучили, взглянули на нее по-новому. Но это только начало дела. Нам открыли глаза и показали направление. Теперь это дело нужно делать нам всем, делать дружно, без обид. Потому что стоит делать. Я, товарищи, был в тракторном отделении и убедился, что рационализация, если она настоящая, способна на такое, чего мы еще хорошо и не представляем.

— Спасибо, Степан Николаевич, — говорит Сеньков. — Вы высказали и мои мысли, и я рад, что в заключение не придется много говорить... Кто еще желает выступить?..

Возвращаясь домой на пригородной электричке, никак не мог отделаться от чувства, что нахожусь не на заседании парткома, а в пустом вагоне. Не слышал стука колес, не замечал остановок. В ушах звучали слова Сенькова, Центнера, Ерохина, Кривоножко, Гребнева... Закрывал глаза и видел членов парткома, голосующих за принятие решения, в котором, в частности, предлагалось освободить Центнера от должности начальника БРИЗа.

От станции домой пошел пешком, не стал дожидаться автобуса. А может, он уже и не ходил, автобус. По пути встречались подвыпившие длинноногие юнцы, я давал им закурить и почти не понимал и не слышал, о чем они говорили. То вдруг казалось, будто только с корабля сошел, отстояв трудную многочасовую вахту, оставив позади штормовые дни и ночи. Иду по тротуару, над которым сомкнулись кроны еще по-весеннему хмельных кленов и тополей. Пахнет легкий ветерок, качнет верхушки деревьев и образует над головой узкую полынью неба, в которой купаются дрожащие звезды. Через миг полынья смыкается, пропадают звезды. И кажется мне, будто накатился на корабль очередной вал зеленой воды, вздыбил его и захлестнул, загасил собою небо и звезды. Вспомнились чьи-то стихи:

Когда сойдут матросына берег с корабля —под их ногами косокачается земля...