Суд идет - Иван Лазутин

Шадрин вышел в коридор. Где-то совсем рядом, в одной из камер, еле теплилась грустная песня:

Я знаю, меня ты не ждешьИ писем моих не читаешь,Меня ты встречать не придешь,А если придешь — не узнаешь…

Длинный, длинный коридор. Угрюмые лица надзирателей, тяжелые низкие двери нумерованных камер. Много-много камер. Кажется, что нет им конца… Каждый шаг, гулко отдаваясь под потолком полутемного коридора, болезненным эхом хлестал по сердцу Шадрина. Не ждал, не думал, не чаял…

XX

И на этот раз Шадрин не зашел в обувной магазин. Теперь было не до ботинок. По пути в прокуратуру он заехал к Ольге. Она еще не вернулась из деревни. Серафима Ивановна ждала дочь со дня на день. Дмитрий посидел несколько минут в уютной натопленной комнате, пообещал зайти завтра вечером и вышел на улицу.

Над Сокольниками шел снег. Пушистый, крупный и спокойный снег. В такую вот погоду приходит к людям в дом радость и солнце. А он… С чем он шел к Ольге? Чем он мог порадовать ее? Сообщить, что завтра ее будут допрашивать, как соучастницу в преступлении? Да и мог ли он, имел ли он право сказать ей об этом? Нет, он не должен был об этом говорить. Он не имел права. Но он хотел видеть ее, чтобы по-новому посмотреть ей в глаза и спросить у нее единственное: всегда ли она говорила ему правду? Нет ли у нее на сердце камня прошлых провинностей? Не грызет ли ее за какой-нибудь нечестный поступок совесть? Не утаила ли она от него что-нибудь очень важное и тревожное? Шадрин уверен был в одном: если она хоть в сотой доле повинна в том, в чем ее хотят обвинить, она ему все расскажет. Пусть со слезами, пусть моля прощения, но не скроет. Она не сможет обмануть его.

С этими мыслями Шадрин вышел на широкое асфальтированное шоссе и зашагал к метро. Шел медленно, заложив руки на спину и глядя себе под ноги, словно что-то выискивая на запорошенной пушистым снегом дорожке.

Через час он вернулся в прокуратуру. Не успел сесть за стол и приняться за дела, как его вызвали к прокурору.

Дмитрий вошел в кабинет Богданова.

— Во сколько закончили допрос? — спросил прокурор, испытующе взвешивая взглядом Шадрина.

— В двенадцать.

— Сейчас уже два. За это время можно пешком дойти до Рязани.

Шадрин ничего не ответил и подал прокурору папку с делом. Тот бегло прочитал показания Анурова.

— Великолепно! Еще две лисицы залетели в капкан. А вы говорили, что их всего четверо. Да-а-а… — Прокурор встал и, распрямившись в полный рост, отстегнул петлю на воротнике кителя. — Раньше в своих показаниях они ничего вам не говорили об этих двух гражданках?

— Нет.

— Вот видите, Шадрин, а вы кичитесь. Столько времени бьетесь над этой четверкой, уже собрались писать обвинительное заключение, а дело, как оно выходит на поверку, еще только начато. Увлекаясь сумасшедшими, вы выпустили из поля зрения здоровых преступников. Не зря вам досталось вчера на орехи. Работа следователя — это не лекция на тему. «Все граждане СССР имеют право на образование». Тут нужен точный глаз, цепкий ум и опыт. — Богданов сжал кулак и энергично опустил его на зеленое сукно стола. — Опыт, опыт и еще раз опыт! А его-то у вас кот наплакал.

Нудной показалась Шадрину мораль Богданова. Но, как подчиненный, он должен выслушивать ее до конца, не перебивая.

— Какую выберем меру пресечения этим двум гражданкам? — спросил прокурор.

Шадрин пожал плечами.

— Думаю, можно вполне ограничиться подпиской о невыезде. Не так уж страшна здесь ситуация.

— Нельзя! Могут сговориться. Немедленно арестовать! Ступайте и пишите постановление на арест кассирши Школьниковой и товароведа Мерцаловой. Три человека показали о их соучастии. Здесь все ясно, как белый день. А потом вам же самим удобней, если все они будут под одной крышей. Допросы, очные ставки — все это будет удобней вести, когда они почти рядом друг с другом. И потом полная и гарантийная изоляция.

Ручка прыгала в руках Шадрина, когда он писал постановление об аресте Ольги. В глазах его плавали строчки, они переплетались туманными кругами, он все еще до конца не понимал, что случилась такая беда, из которой выбраться нелегко. Шадрин знал, что, по закону, он теперь не мог и не имел права вести дело, в котором замешано близкое ему лицо. Это железное правило советского уголовного процесса было настолько непреклонно, что никаких исключений, продиктованных самыми честными и бескорыстными побуждениями, здесь не могло быть. Но он еще чего-то ждал, на что-то надеялся, считая, что вот-вот поступит в прокуратуру какое-то новое доказательство и все увидят, что Ольга невиновна, что она оговорена.

Оба постановления на арест прокурор подписал размашисто, с явно нескрываемым удовольствием. И тут Шадрин твердо решил заявить прокурору, что дальше дело Анурова и его компании он вести не может.

— Николай Гордеевич, у меня к вам серьезное сообщение. — Шадрин не договорил фразы. В кабинет вошел помощник прокурора Наседкин, который положил на стол перед Богдановым толстую папку.

Богданов принялся поспешно листать исписанные мелким почерком страницы, что-то выискивая в них.

— Николай Гордеевич…

Но и на этот раз прокурор оборвал Шадрина.

— Я сейчас очень занят. Вы свободны. — Богданов углубился в какой-то документ. — Да, да… Недурственно, чисто сработано. — И тут же поспешно кинулся к телефону. Очевидно, предстояло какое-то срочное и важное оперативное дело.

Шадрин не уходил.

— Товарищ Шадрин, вы свободны. Что не ясно — зайдите завтра. Я сейчас очень занят.

Когда Шадрин был уже на пороге, Богданов вернул его.

— Совсем забыл. — Он достал из ящика стола чистый бланк анкеты и протянул его Шадрину. — Заполните и сдайте мне завтра к концу рабочего дня.

Дмитрий недоуменно пожал плечами.

— Зачем? Я же заполнил при поступлении.

— Так нужно. Указание из городской прокуратуры.

Богданов пристально посмотрел в глаза Шадрину.

— Почему вы волнуетесь?

— Да так… непонятно, зачем…

Дмитрий вышел из кабинета прокурора. Что ему делать дальше — он пока еще не решил. Подошел к окну. У подъезда, попыхивая бензинным дымком, стоял «черный ворон», на котором сегодня вечером или завтра утром повезут в Таганскую тюрьму Ольгу и Лилю Мерцалову. Шофер, одетый в дубленый полушубок, искоса выжидательно посматривал из окна кабины.

Шадрин прошел в свой кабинет, открыл форточку и сел за стол. Первый раз он почувствовал себя здесь совсем чужим человеком, который случайно, по какому-то недоразумению забрался в этот дом и сделал то, что его заставили сделать на первый случай. Теперь вот он сидит в ожидании последнего указания. Какой-то тайный и зловещий голос шептал ему: «Слушай, Шадрин, ты не на своем месте. Получилась обидная и горькая ошибка. Мы перепутали тебя с другим. Твое пальто висит на гвоздике, шапка лежит в шкафу. Дверь из прокуратуры направо по коридору. Что же ты сидишь? Ты здесь совсем лишний и ненужный…»

Долго Шадрин не мог приняться за дело. Потом все-таки решил пойти к прокурору и заявить, что дело Анурова дальше вести он не имеет права по закону. Но прокурора у себя не оказалось. Не было на месте и Наседкина. Как назло, случилось так, что все следователи, точно сговорившись, куда-то разъехались. Уехал в тюрьму Бардюков. Кобзев отправился на осмотр местности в Сокольнический парк, где прошлой ночью было совершено ограбление студента, проживающего в общежитии на Стромынке.

Шадрин посмотрел в окно и увидел: на том месте, где недавно стоял «черный ворон», остались лишь глянцевито блестевшие узорчатые следы колес, отпечатанные на белой пелене только что выпавшего снега.

Проходя мимо уборщицы, Шадрин подумал: «Эх, тетя Фрося!.. Милая ворчунья тетя Фрося, если бы ты могла сказать, что будет дальше!..»

Шадрин снял со стены потертое осеннее пальто, которое он сшил пять лет назад, еще на первом курсе. Когда-то оно было новое, а теперь даже на спине и то проступала сероватая сетка основы.

— Если меня спросит Богданов, скажите, что я болен, — бросил он на ходу тете Фросе и, попрощавшись, вышел из прокуратуры.

На дворе стояла весна. Пахло мокрым снегом. Со стороны завода, над которым возвышались две громадные кирпичные трубы, тянуло горьковатым дымком. Шадрин свернул в Гавриловский переулок, потом вышел на Останкинскую улицу и, высоко подняв голову, бездумно шел вперед — к мосту. По привычке руки были заложены за спину. Так, наверное, когда-то ходили на эшафот приговоренные к смерти. А в голове надрывной сиреной зловеще гудела одна и та же мысль: «Что будет с Ольгой?! Как ей помочь?.. Неужели все это правда?!»

XXI

С тех пор как Лиля видела в последний раз Струмилина, кажется, прошла вечность. Многое она передумала за это время. Стала чаще курить. Просыпаясь ночью, она украдкой лезла под подушку, где у нее втайне от деда и от няни хранились папиросы. Закрываясь с головой одеялом, зажигала спичку.