Последний часовой - Ольга Елисеева

– Ну, знаете. – Павел Дмитриевич рассердился. – Если считать молодого человека в двадцать три года ребенком…

– Нестору девятнадцать, – подала голос графиня. Казалось, этот слабый порыв отнял у нее последние силы. – Он поступил на службу в шестнадцать, записавшись двадцати. Ему казалось, так быстрее дадут первый чин. Мы не состоятельны, и сын хотел помочь мне жалованием… Ах, вы не представляете, какой это добрый, нежный мальчик! Пестель погубил его, назывался другом, а сам заставлял делать ужасные вещи.

Все-таки она заплакала. Киселев смотрел на гостью в полной растерянности.

– Покажите его высокопревосходительству письмо, – подсказал Топтыга.

Графиня вынула из сумочки сложенный вчетверо листок и протянула начальнику штаба. Павел Дмитриевич развернул послание.

«Милая матушка! С прошлой недели я стал несчастлив. Я поступил как человек низкий и самый презренный, нарушив все, чему вы меня учили. Как такое могло случиться? Право, не ведаю. Вы знаете, что для меня значит полковник Пестель. Я говорил вам о нем в прошлый свой приезд в Комаровку. Только благодаря его дружбе мне удалось получить первый офицерский чин всего через полгода службы, а соответственно и жалование, которое помогает нам в трудных обстоятельствах. Он спас нас, теперь мы можем платить по закладным и не лишиться имения.

Но, Боже мой! Какой ценой мне пришлось рассчитаться! Полковник Пестель удостаивал меня откровенных бесед, в которых не скрывал искреннюю любовь к отечеству и боль за его нынешнее положение. В полку, да и во всей армии у него много приверженцев. Он боялся среди них предательства или неосторожных разговоров. И потому не раз посылал меня следить за товарищами: что те говорят, у кого собираются. Я ездил как бы с поручениями по разным местам квартирования: в деревню Махновку, в Житомир – и принужден был шпионить, что несказанно угнетает мою душу.

С тех пор я беспрестанно думаю об этом и не могу прийти к строгому заключению: погублена ли моя честь? Я должен просить у вас прощения за тот позор, который наложил своим поступком на семейное имя. Что толку, что о моей низости никто не знает? Знаю я сам, и этого довольно. Однако, с другой стороны, разве мы не должны жертвовать дружбе всем, что имеем? Исполнить просьбу друга – есть ли бесчестье?

Незадолго до ареста Пестель сказал мне, что в полку не хватает денег. Если растраты обнаружат, ему грозит гибель. И просил найти недостающие суммы. Я обещал занять у соседа нашего богача Дульского, которому Пестель же помог получить подряды на поставки в армию. Тот сначала дал слово, но потом от всего отрекся, поступив бесчеловечно. Я имел намерение стреляться с ним, но негодяй уклонился.

Дорогая матушка, я принял решение объявить начальству о своей принадлежности к партии Пестеля. Прощайте и простите меня. Я был шалун, повеса, но подлостей не делал никогда. Может быть, я недостоин считать Пестеля другом, но любить его никто не в силах мне запретить. Ваш сын Нестор».

Павел Дмитриевич вернул письмо мадам Лядоховской. Текст не изобличал в прапорщике человека уравновешенного. Скорее наоборот. Нервную, впечатлительную натуру. Понимал ли юный граф, что его использовали? Если да, то должен был непереносимо страдать, ибо продолжал любить расчетливого друга.

– Мне позволено будет говорить с ним? – робко осведомилась графиня.

Ее голос вывел Киселева из задумчивости.

– К сожалению, нет, мадам. Ефрем Иванович сказал вам, должно быть, что вашего сына отвезли в Каменец-Подольский военный госпиталь для освидетельствования. Следы нервного расстройства были налицо. Пока вы добирались, за ним прислали из Петербурга…

– Боже! – Женщина пошатнулась. – Его забрали в крепость? С другими заключенными? Но ведь он болен… Не в себе…

– Умоляю, успокойтесь. – Павел Дмитриевич налил ей стакан воды. – Ваш мальчик не в крепости. Его препроводили в Петербургский военно-сухопутный госпиталь, где по приказу государя, он останется до совершенного излечения.

– А мне… мне можно туда поехать? – с самоубийственной решимостью воскликнула графиня.

– Никто не вправе вам этого запретить, – отозвался Киселев. – Хотя я бы решительно отсоветовал. Чтобы увидеть сына, вам надлежит испрашивать позволения у Следственного комитета, возможно у самого императора. Дел там сейчас много, и придется долго ждать. Между тем жизнь в столице дорогая, а вы стеснены в средствах…

Павел Дмитриевич осекся, встретив гордый взгляд собеседницы. Подобные вопросы не обсуждают открыто!

– Мы ни в чем не нуждаемся. – Графиня Лядоховская встала. – Только в милосердии государя. Я очень благодарна вам за участие. – Она сделала реверанс.

Топтыга проводил спутницу до двери.

– Ефрем Иванович, задержитесь на минуту.

Подполковник вернулся. По виноватому выражению его лица было видно, что он не привык общаться с начальством и ожидает головомойки невесть за что. Когда дверь за бедной женщиной закрылась, Киселев спросил:

– Вы знаете, какой отзыв прислали из Каменец-Подольского госпиталя?

Топтыга покачал головой.

– Доктора не нашли прапорщика сумасшедшим. Пишут только, что воображение его чем-то весьма расстроено. Стало быть, нервы.

До Ефрема Ивановича не сразу дошел смысл сказанного. Если помешательства нет, значит, место Нестора в крепости, и допрашивать его будут так же строго, как других арестантов.

– Но я полагаю, мы вовсе не обязаны посылать в столицу медицинское заключение с Волыни. – Генерал смел листок в ящик письменного стола. – Тамошние врачи сами разберутся.

Подполковник просиял.

– Я вас более не задерживаю. Ступайте успокойте мать.

После разговора с княгиней Волконской у Александры Федоровны возникло еще больше вопросов, чем прежде. Она решительно не понимала, отчего умер Охотников. Если от чахотки, то кому понадобилось распространять слухи об ударе кинжалом? Если на него напали, то почему не было проведено расследование? Какова роль Франка? Ведь оба его пациента – дорогие существа для Елизаветы Алексеевны – скончались. Наконец, сама ли покойная императрица, такая робкая и безвластная, отправила в опалу Натали Загряжскую?

Шарлотта терялась в догадках. Ни с кем не могла посоветоваться и чувствовала себя очень глупой. Самой ничего не приходило на ум, а спросить мнения других в столь щекотливом деле… нет, она никогда не решится. Беспомощность угнетала молодую женщину. Между тем сердце подсказывало, что за этой историей таится нечто темное, быть может – угрожающее ее собственной семье.