Семейщина - Илья Чернев

«Ты уже не староста, а член сельсовета, — наставительно говорит Андрей, и вдруг засмеялись, залучились его глаза: — А не поохотиться ли нам, батя?» И он подмигивает по-домашнему, подмывающе, встает, снимает со стены берданку.

«Охотиться? В такое-то время? В тайге провалишься, не держит снег-то…» — в свою очередь смеется Финогеныч.

«Ничего, ничего!» — хохочет Андрей, тормошит отца…

Изба наполняется людьми, шумом… Дёмша, Максим… Все снаряжаются, и он на старости лет не хочет отстать от молодежи, натягивает унты… «Что с вами поделаешь!»

В тайге, меж сосен, лежит белым пухом снег, — поди ж ты, и впрямь зима! Настоящая зима! И все они на лыжах…

«Не обижай батьку», — говорит Андрей и бьет Дёмшу наотмашь кулаком в зубы. Дёмша летит с лыж, вязнет по пояс в сугробе. «Погоди, погоди!» — гладкое его лицо искажается злобой, он вскидывает винтовку, целит отцу, — ему, старику! — в грудь. От Дёмши несет винным перегаром. На руке у него виснет Максим и кричит:

«Не смей дедку!.. Не дам дедку!..» А ему и не страшно: разве смертью его, старого, испугаешь? Да и что бояться ему, когда вон сколько у него заступников: Андрей… Харитон Тряси-рука… Алдоха… Епишка… сам начальник с красными нашивками на воротнике. Дементея оттирают, он бежит без оглядки куда-то под гору.

Начальник подает ему, Финогенычу, руку, и не то это начальник, не то командир, у которого штаны мочками. То одно лицо, то другое… И он не знает, что делать ему: то ли везти пакет командующему, — в руке у командира пакет, — то ли слушаться начальника: идти ловить разбойника Стишку.

Но нет времени для раздумья: все стремительно побежали вперед, все стреляют и поодиночке и гуртом… и за соснами в смертном страхе мечется Стишка…

Обратно домой все идут веселые, взбудораженные, разгоряченные. Андрей с Епишкой волокут убитого разбойника. Максим, Федот, Василий несут матерого рогатого зверя.

«Добыча! Ну и рога!» — ухмыляется Финогеныч. Вот сейчас на пороге зимовья встретит их Палагеюшка, пожурит за то, что долго шлялись, накормит, горячим чаем напоит… Но отчего такая стужа в избе? Палагея Федоровна лежит на кровати под теплой шубой, голова ее, без кички, съехала на край подушки, и на застывшем навсегда лице отпечаталась предсмертная мука.

«Неужто померла?» — глухо говорит Финогеныч и стягивает с головы бараний треух. Будто что оторвалось в нем, он снимает со стены рушник, накрывает им мглистое лицо покойницы. «Дёмша, — еще глуше молвит он, — там у амбара свежее бревно лежит, руби домовину… Нет, пусть лучше Андрюха, у тебя руки нечистые… загребущие. — И он тихо плачет. — Доведется в деревню везть… в своей земле лежать…»

Шумно стало вдруг в избе, захлопали двери — Иван Финогеныч уж не в наитии, а наяву приоткрыл глаза. Оказывается, это не старуха, а он сам лежит на кровати, и в ногах у него с тусклыми напряженными лицами стоят Соломонида, Василий, Екимка, Филатка, колченогий Федот…

Василий первый заметил, что дед очнулся.

— Счас приехали… На охоту с ребятами, — тихо сказал он.

— На охоту? — пошевелил пепельными побелевшими губами Иван Финогеныч, из горла его вырвался легкий свист. — А где же… Дёмша, Андрей?

У кровати переглянулись. Соломонида Егоровна поднесла к глазам пестрый запан.

Василий склонился над дедом:

— Тут станешь… или в деревню везти? Может, к уставщику? Финогеныч снова закрыл глаза, и голос его чужой, далекий, будто не он сам, а кто-то другой сказал за него:

— Ничего не надо… могилку… вон там… на сопке… Все едино, в какой земле лежать…

Тихо отошел престарелый оборский дед.

Похоронили его, согласно его желанию, на крутом склоне сопки, по которому столько десятков лет взбирался и спускался он, и лобастая плешина горы украсилась одиноким размашистым крестом. Он издали приметен, этот прямой семейский крест, он господствует над трактом, — ехали мимо почтари, говорили:

— Эк, высоконько забрался старик!

— В одиночку жил, в одиночку и лег, — глядя на крест, постоянно вздыхали соседи…

Хоронить Ивана Финогеныча из деревни приезжали дочка Ахимья Ивановна с Анохой Кондратьичем да председатель Алдоха с Епишкой. Они-то и вознесли на плечах своих старикову домовину на высокую кручу.

После похорон Алдоха спустился до Кирюшихи, выпросил у нее с божницы чуть не охапку увядшей красной сараны, положил пышным пучком на могилку:

— Наш был… таких бы стариков побольше нам!

С орлиной этой высоты Алдоха долго глядел вниз в скорбном молчании. Ниже креста шумели вечным гудом сосны, а еще ниже, — далеко-далеко внизу, — шебаршил по камням говорливый черноводный Обор.

Награждение Епихи, — ее Епихи! — наполнило Лампею несказанной гордостью.

— И песен у него больше всех бравых, и Стишку он уложил в два счета… Никто не мог, а Епиха враз! — выхвалялась она перед подругами, перед сестрами.

А дома, за столом, когда заходил разговор о бандитах, Лампея лукаво щурилась на отца:

— Епиха не токмо песни играть мастер…

— Что баить — ерой! — чмыхал Аноха Кондратьич.

Лампея давным-давно была в курсе всех Епихиных дел. Странные вещи творились с нею: какая ей раньше была нужда до того, что происходит в кооперации, в сельсовете, в волости, но вот с некоторых пор начала она проявлять ко всему этому интерес немалый. В ее голове все это сливалось с судьбою любимого, с их общей судьбою…

Не только, выходит, целовались да миловались они, но бывалый красноармеец успевал кое в чем и другом. Редкое свидание обходилось у них без того, чтоб он не рассказывал Лампее, как и что там делается в необъятно широком мире. Он не навязывался с этими россказнями, он умел ронять серьезные слова между двумя поцелуями, перебивать их всхлипом гармошки. И глаза его сверкали, нет, что ни говори, не такая Лампея девка, чтоб мимо ушей пропускать волнующие вести. Он с неизъяснимым удовольствием замечал, как все больше и больше входит Лампея в круг его намерений, планов, его самых дерзновенных мечтаний. Такую девку поискать на деревне! Не найдешь… Ищут себе парни баб, хозяек, — что ж, Лампея хорошая хозяйка, — но многие ли среди них в придачу к хозяйке заполучат и понимающего друга? Друга, с которым можно было бы и совет держать, и не только в делах хозяйственных?

Гордось за себя, — не он ли то учит ее? — и за свою любимую заставляла Епиху пуще обычного выпячивать грудь, со снисходительной усмешкой взирать на сверстников. Завидная Лампеина память схватывала не только новые Епишкины песни, она, как губка, вбирала в себя, жадно вбирала новости, которыми волнуется его сердце…

…И памятен же Лампее этот день, когда собрался Епиха с милицией за Майдан разбойников ловить. Подскочил он вершный к их воротам, — у самого винтовка за спиной, — да как закричит под окном:

— Тетка Ахимья, кликни-ка… пусть Лампея на часок выйдет! Никого стесняться не стал!

Лампея выскочила за ворота, он нагнулся к ней с седла:

— Я на минутку… из совета отлучился…

— Ну? И… винтовка?

— Молчи, никому — сейчас Стишку ловить поехали… Ждут там меня.

И ударил пятками коня.

Лампея успела только рукой взмахнуть, — не воротишь! Опрометью кинулась она в избу, схватила с полатей пуховый платок, на ходу стала обряжаться…

— Ты куда? Куда заспешила-то?.. — испуганно крикнула Ахимья Ивановна, но Лампея была уже за порогом.

Задами, по заречью, побежала она к оборским воротам… Сильно колотилось сердце, — не то от быстрого бега, не то от боязни, что опоздает.

Нет, не опоздала! Вот к околице приближается кучка всадников. Дедушка Иван, — откуда он взялся? — начальники какие-то, милиционеры. А вот и он — Епиха. «Эко браво сидит на коне… красноармеец!»

И он заметил ее. Долго оглядывался. А она, взобравшись на поскотину, махала ему вслед сорванным с плеч пуховым платком… И вот скрылись кони за бугром у оврага…

Ворчала Ахимья Ивановна и прыскала ехидно Фиска, глядя на красные Лампеины руки, — до чего зябко! — но она не слушала их, ничего не могла толком ответить на расспросы матери.

— Ну и дура! — рассмеялась в конце концов Ахимья Ивановна. — Язык, видно, приморозило…

Целый день строго хранила Лампея Епихину тайну и все выбегала на тракт, к совету, — не едут ли…

И вот, уже под вечер, она перехватила Епиху на тракту. Он сидел в седле торжественно-важный. «Фу ты… фигура!» — усмехнулась уголками губ Лампея. Он увидал ее, поотстал от других.

— Кончали, — сказал он просто. — Глянь вот…

И он показал ей глазами на телегу, в которой лежало что-то прикрытое кулями.

— Подводу-то где нашли? — поняла она.

— У Майдана… Тихон ехал невзначай.

В тот миг, как увидела Лампея своего Епиху целым и невредимым, разом пропала ее тревога, и тусклый день будто налился горячим весенним светом.