Жить для возвращения - Зиновий Каневский

А. П. Бабич, профессиональный моряк, высококлассный радист, почти двадцать лет жизни отдал морю и Арктике. Одним из первых получил звание «Почетный полярник», а руководимая им полярная станция «Остров Домашний» заслужила звание образцово-показательной среди всех других зимовок Главсевморпути. Однако весной 1941 года на станции возник конфликт — обычное, увы, дело — между механиком и молодым, весьма нервозным метеорологом Горяченко. Бабич, устав от бесконечных ссор, дал радиограмму в Москву с просьбой заменить разбушевавшегося метеоролога. Но вскоре началась война, руководству Главсевморпути стало уже не до перетряски кадров на зимовках, да и саму станцию было решено закрыть. В августе 1941 г. на Домашний пришел ледокольный пароход «Садко» и снял всех троих зимовщиков. Вот тут-то и развернулся метеоролог Горяченко. Мало того, что он тайком рылся в личных вещах и бумагах начальника, он еще очень внимательно слушал и запоминал все, что тот говорил. А говорил Бабич вслух то, что было тогда, в начале войны, на устах и в умах у миллионов людей: как могло случиться, что мы встретили войну НАСТОЛЬКО не подготовленными, куда девалась мощь Красной Армии, чего стоят слова «разгромим врага малой кровью на его собственной территории»? Метеорологу было что запоминать!

Бабича арестовали уже на судне, приставив к нему часового, а на берегу передали в «компетентные органы», где ему и процитировали все высказывания, так хорошо запомнившиеся его бывшему подчиненному. В приговоре содержалось обвинение Бабича в замыслах захватить пароход «Садко» и передать в руки фашистов, чьим агентом он был аж с 1922 года, а вся его последующая жизнь была лишь умелой маскировкой матерого шпиона. Он был приговорен к смертной казни и семьдесят пять суток провел в камере смертников, после чего расстрел заменили десятью годами лагерей.

Он оказался в самых страшных, даже по меркам ГУЛАГ а, лагерях (Джидинском и Баянгольском в Бурят-Монголии) и работал там в открытых забоях, где заключенных избивали «для поднятия трудоспособности», морили голодом и холодом. Осенью 1944 г., уже в конце прокатившейся по всем лагерным зонам волны «контрреволюционных заговоров», «раскрытых» лагерными чекистами ради собственного спасения от фронта (читай Солженицына — главу 13 второго тома «Архипелаг ГУЛАГ»), Бабича снова обвиняют, допрашивают, истязают — чтобы признал существование заговора, оговорил других заключенных, подписал «признания». Весной 1946 года ему дают новый срок — еще 10 лет.

Через год он пишет кассационную жалобу на имя Генерального Прокурора СССР. Это потрясающий документ. Он жалуется не только на первый неправедный приговор 1941 года, но и на решение Особого Совещания 1946 года, которое «убедило меня в том, что никакого правосудия в нашей стране не существует». Вот какое обвинение бросает Бабич в лицо одному из вершителей всесоюзного «правосудия»!

Он умер в июле 1950 года. За два месяца до кончины отправил последнее письмо дочери Людмиле, храброй армейской радистке, которая, вернувшись с фронта, вела многолетнюю борьбу за отца, сначала — за его освобождение, потом — за посмертную реабилитацию. В начале 60-х гг. самые прославленные полярники страны, начиная с Героев Советского Союза Э. Т. Кренкеля, А. Д. Алексеева, И. И. Черевичного, обратились в Верховный суд СССР с требованием полной реабилитации А. П. Бабича. И в августе 1965 г. она последовала «за отсутствием состава преступления».

Все это я узнал в подробностях уже после того, как познакомился с Павлом Бабичем. Он несколько раз приезжал в Москву по делам, связанным с реабилитацией отца, и в конце концов передал в мое распоряжение едва ли не все документы, относящиеся к «делу Бабича». Шел 1980-й год, вот-вот должно было выйти в свет второе издание «Льдов и судеб». Как мне хотелось вставить туда хоть несколько строк о погибшем «во время культа личности» полярнике, но, во-первых, никто не позволил бы мне упомянуть о том периоде в жизни строящей коммунизм страны, а, во-вторых, было уже поздно, книга прошла Главлит и была в наборе, что-либо добавлять не позволялось.

И все-таки я предпринял попытку. Я решил посвятить книгу «памяти полярника 30-х годов А. П. Бабича». Пришел в издательство «Знание» к своему редактору Яснопольскому и рассказал ему то, что знал о Бабиче-старшем. Он выслушал меня с напряженным вниманием и надолго задумался. Николай Федорович храбро воевал, в бою потерял обе ноги, через сорок лет после Победы получил «догнавший» его орден Красного Знамени, но вот биться с режимом не умел. Более того, режим бил его, в разных издательствах цензура отыскивала в редактируемых им книгах «не то», начальство преследовало редактора Яснопольского, объявляло ему выговоры, грозно «предупреждало»…

Редактором-борцом он не был, а тут вдруг помолчал-помолчал, да и сказал:

— Обязательно нужно о таких людях писать или просто упоминать. Посвящение на две-три строки они впечатать не откажут. Прямо на первую страницу, чуть выше предисловия, чтобы не сразу бросилось в глаза тем, кому не надо. Пишите, а я продиктую по телефону в Киев, в типографию. И он продиктовал, выбросив только слова «30-х годов»:

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ПОЛЯРНИКА-ЗИМОВЩИКА АЛЕКСАНДРА ПАВЛОВИЧА БАБИЧА ПОСВЯЩАЮ. АВТОР.

В мае 1980 года Павел Бабич вновь оказался в Москве, и я, предвкушая его радостное удивление, преподнес ему экземпляр «Льдов и судеб», намеренно открыв его на странице с моим авторским посвящением. Я ждал чего угодно, но только не того, что последовало. Павел задрожал, бросился к своей вместительной сумке, извлек из нее какой-то объемистый том и почти закричал:

— Что же вы наделали, Зиновий Михайлович, что вы наделали! У вас и у издательства теперь будут такие неприятности, такие… Господи, почему вы не предупредили меня о том, что задумали это посвящение, я бы успел вас отговорить! А теперь…

И он протянул мне изданный за границей на русском языке «Архипелаг ГУЛАГ». Открыл часть третью, главу тринадцатую под названием «Сдавши шкуру, сдай вторую!», в которой, в частности, повествовалось про «несчастного Бабича, когда-то полярника, когда-то героя, а теперь доходягу, покрытого язвами».

Книга была надписана самим Солженицыным и подарена Павлу Бабичу. Он — это я осознал уже позже — был активным ленинградским диссидентом, переписывался с такими, как Александр Исаевич, все последние годы мозолил глаза первому коммунисту Ленинграда Г. В. Романову и был в результате выдворен из страны вместе с женой и четырьмя малолетними детьми, ему «посоветовали» убраться по-хорошему.

Та наша встреча с Павлом Бабичем была последней, он и приехал-то прощаться. Несколько раз возбужденно повторил, что теперь нам с редактором не сносить голов (снесли, слава богу, никаких неприятностей не возникло), взял мой экземпляр «Льдов и судеб» и написал на первой пустой странице: