Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

– Сейчас улетят, – без всякой связи заметил Данила. Когда птицы с шумом вспорхнули, Лангоф не удивился.

– А какая выпадет цифра? – метнул он шарик.

Данила растерянно моргал.

– Не могу знать, – наконец, пожал он плечами.

Поняв свою ошибку, барон повторил опыт.

– А где остановится шарик?

– Вот здесь.

Чернориз вытянул палец напротив семёрки.

Выпала семёрка.

Из А следует В, учат в гимназии, но оно следует бесконечным числом способов, путей, по каждому со своей вероятностью, своим весом, привносящим ту или иную возможность, просуммировать которые нам не под силу, однако мозг Чернориза каким-то непостижимым образом схватывал их все сразу, не отделяя главного от второстепенного, позволяя ему говорить: «В конце этой дороги мой башмак прохудится» или «Не поймает», видя нацелившуюся на воробья кошку. Это знание было открыто ему непосредственно, как дикарю или ребёнку. Память, повёрнутая к прошлому, рисует нам картины, которые, заменяя прошедшее, действительно становятся для нас бывшим. Память Чернориза, если можно так сказать, была опрокинута, устремлена к будущему. Разве то, что мы отчётливо представляем мартовские иды, окровавленный кинжал Брута и завернувшегося в тогу Цезаря, не зная при этом, укусит ли нас через мгновенье вьющийся над головой комар, не удивительно? Мы смирились с тем, что легко восстанавливаем события, отделённые толщей времени, не в силах пробить стену, закрывающую ближайшее будущее. Однако, возможно, время не стрела, и его структура допускает симметрию, которая ускользает от нашего рационального мышления, делающего будущее неведомым. Но мозг Данилы работал по-другому. Он страдал забывчивостью, его ущербная память, как прохудившееся корыто, не хранила воду минувшего, проливая с ней имена, лица, события, удерживая лишь самое необходимое, в том числе слова, чтобы выражать простейшие желания. Его не мучили воспоминания, не преследовали призраки, не угнетало чувство вины, он был всегда отстранён и одновременно сосредоточен, как вышедший на охоту дикарь.

Лангоф крутил шарик, Чернориз угадал много раз подряд, пока не ошибся.

В тот день барон понял две вещи. Первое – сивиллы не безупречны, второе – Данилу невозможно научить числам. А вероятно, и вообще ничему. Вечером, развалившись в кресле, Лангоф курил трубку и, вспоминая свой эксперимент, уже не верил в его результат. Это всё ерунда, никто не может ничего предвидеть, рассуждал он, всё, что с нами случается, случается неожиданно. Завидев тучу, мы не в силах предугадать даже, брать ли зонтик, наш разум оценивает лишь риски, вероятности, взвешивает ту или иную возможность. В сущности, эволюция сделала мозг таким, чтобы защитить нас, мы принимаем решения, страхуясь, с оглядкой на непредвиденное, на всякий случай, учитывая маловероятное, ничего не зная наверняка. Мы молимся, чтобы беду пронесло, чтобы вытянуть счастливый билет, чтобы выпал благоприятный вариант будущего, допуская, что кто-то, запредельный, может на это повлиять. Но если будущее подвластно кому-то, то почему бы и не нам? Древние верили в судьбу, рок, неизбежный даже для богов, в предопределение, отрицающее свободу воли. Для нас же пойти направо или налево означает выбрать будущее, и это убедительно доказывает, что раз и навсегда заданного будущего нет. Но что, если и наш выбор предопределён? Нет, словами тут ничего не прояснишь, выходит чушь, софистика… Однако, чёрт возьми, как он угадывает?!

Утомлённый, барон, не раздеваясь, заснул, едва погасив трубку.

Утром его разбудил Данила, пришедший подметать полы. Притворяясь спящим, Лангоф, прищурившись, смотрел на его неуклюжие движения, возвращаясь к прежним мыслям: «И всё же я знаю, выстрели в висок, я погибну, как Клюев. Если не будет осечки. Опять проклятое „если“! А может, стоит попробовать?»

Вдохновлённый пришедшей ему мыслью, барон вскочил с кресла, бросившись к ящику стола, достал револьвер. Данила продолжал горбиться на полу, точно был в комнате один. Лангоф демонстративно сел напротив и на глазах сунул дуло в рот. Данила не испугался. Он смотрел на хозяина, не понимая, что тот делает. Он был не знаком с розыгрышем, театр был ему неведом, однако по его виду было ясно – он знает, что не станет свидетелем смерти. Он не видел её в ближайшем будущем. «Спустить крючок? – мелькнуло у Лангофа. – То-то он удивится». Он со смехом положил револьвер обратно, представляя, что выглядит сумасшедшим. Лицо Данилы оставалось бесстрастным, он давно привык, что не понимает окружающих, ориентируясь лишь на их действия, которые открывались ему по наитию.

– Вот что, голубчик, собирайся, – небрежно бросил Лангоф. – Завтра в Петербург едем.

Взяв подмышку веник, Данила с безразличным видом удалился.

От Москвы ехали по железной дороге, и Данила, отвернувшись к окну, смотрел на плывшие мимо деревни с погостами, куда постепенно перекочёвывали жители, пил чай, когда усатый проводник приносил его Лангофу, и на его бесстрастном лице нельзя было ничего прочитать.

– Быстро едем? – не удержавшись, спросил барон.

Данила кивнул.

– Нравится?

Данила пожал плечами.

Барон вышел в коридор покурить, быстро познакомился с двумя купцами, ехавшими в столицу по делам, и остаток дороги провёл в их купе. Говорили о ценах на скот, пеньку, о здоровье императрицы и прочей ерунде, как про себя называл подобные темы Лангоф.

Когда он вернулся, Чернориз, всё так же уставившись в окно, глядел на попадавшиеся теперь заводские трубы, кирпичную кладку элеваторов, перильчатые платформы станций. Близился Петербург. Лангоф от скуки пересказал разговор с купцами.

– Будут пеньку брать – прогорят, – не поворачиваясь, сказал вдруг Чернориз.

– Это почему? – удивился Лангоф, не ожидая, впрочем, ответа.

– Прогорят, – тихо повторил Данила.

В его голосе звучала обычная убеждённость.

«Пойти, что ли, предупредить? – мелькнуло у Лангофа. – Так не поверят, только дураком буду выглядеть».

Потянувшись за портсигаром, он закурил.

На вокзале сновали носильщики, аккуратно погрузившие на тележку их чемоданы, хорошо одетые дамы, смеясь каким-то своим разговорам, сопровождали их по перрону к выходу, где, ожидая прибывших, грудились пролётки. Они расположились в Англетере, где барон заказал двухместный номер с ванной. Ванну Чернориз видел впервые, но ни роскошный номер, ни ресторация, ни Петербург в целом, как и всё в его жизни, не произвели на него никакого впечатления. Его немного смутили лишь окрики извозчиков на Невском, ведь он ясно видел, что не угодит под лошадь. А Лангоф, порядком отвыкший от большого города, катался в мягко пружинящей коляске, с интересом рассматривая гулявшие вдоль каналов пары, раскланивавшихся чиновников, то и дело приподнимавших свои цилиндры, компании гоготавших гимназистов и мелко семенивших курсисток. Но потом его взгляд стали приковывать ярко раскрашенные вывески, зазывающие в парикмахерские, модные салоны, банки, предлагавшие выгодные проценты, и всё это нагромождение чего-то ярморочно-балаганного, размалёванного, пронизавшее город, всё это завлекавшее, оравшее, сюсюкавшее, уговаривавшее, кривлявшееся, показалось Лангофу необычайно пошлым. Здесь готовы на всё, чтобы завлечь, думал он, глядя по сторонам, готовы любой ценой проникнуть в сознание, завладеть мыслями. И чем это отличается от цыганской ворожбы? Город – это молох, здесь никого не интересует человек, здесь нацелены на толпу. Но к чему это приведёт? К тому, что со временем люди утратят самостоятельность, вкус, превратившись в послушную паству, в слепцов, бредущих за поводырём. У телеграфа Лангоф приказал остановиться. Не вылезая из кареты, долго изучал сновавшую вокруг пёстро одетую публику, и мысли его текли в прежнем направлении. Телеграф, телефон, все технические изобретения идут на службу торговцам: быстрее продать, потом снова купить, опутанное проводами человечество сбивается в один тесный клубок.

– Трогать, что ли, господин хороший? – недовольно обернулся извозчик. – Стоять, чай, и без кареты можно.

– В Англетер, – коротко распорядился Лангоф.

Лангофу в студенчестве случалось банковать в штос, и, возобновив прежние связи, он быстро нашёл подпольное казино в мрачном доме на Мойке. Когда он постучал в дверь висевшей на шнурке колотушкой, Чернориз отступил ему за спину. Им открыл угрюмый швейцар и, смерив взглядом, проводил в зал с рулеткой. Сгрудившиеся у стола мужчины не обернулись, когда они встали позади. Лангоф так и не сумел обучить Данилу числам, и они договорились, что, если должно выпасть красное, тот слегка отставит правую ногу, опершись на левую, если чёрное – наоборот. Они репетировали это множество раз, пока Данила не перестал путаться. Теперь, стоя рядом с бароном, он переминался, не отрывая взгляда от катавшегося шарика. Барон для отвода ставил по маленькой на сектора и цифры и только изредка крупно на цвет. Он выиграл внушительную сумму, на него уже стал коситься крупье, когда почувствовал, как Данила дёргает его за рукав, оттаскивая от стола. Он инстинктивно подчинился. Направившись к выходу, они миновали угрюмого швейцара и едва спустились по лестнице, как нагрянула полиция. «Боже, как он почувствовал!» – думал Лангоф, с колотившимся сердцем шагая по набережной. Моросил дождь, в лужах плавали листья. Лангоф оборачивался, посматривая на чуть отставшего Чернориза. Но чувствуют же погоду насекомые, а мыши землетрясение, улавливая слабые вибрации. Возможно, видеть будущее – значит угадывать его по знакам, разбросанным в настоящем? Квартал был забит полицией, у них дважды проверили документы. В номере Лангоф принял горячую ванну. Он ещё был поглощён случившимся, но постепенно его мысли переключились. Где теперь играть? Подумав, Лангоф решил, что его заподозрят, как полицейского наводчика. Он появился впервые, перед самым налётом исчез. Конечно, есть все основания для такого вывода. А это значит, что другие притоны закроют перед ним двери. Нужна рекомендация. Но как ею заручиться? Засыпая, Лангоф вспомнил вдруг беспутного сына Неверова, который мог пригодиться в таких делах.