Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

– Угостишь, красавчик? – прижалась она к Черноризу. – Поедем в ресторацию.

Данила повернулся к ней, и тут у него потемнело в глазах, он почувствовал подступавшую дрожь, предвещавшую припадок. Он судорожно глотнул воздух, а через мгновенье рухнул на мокрый булыжник. Ахнув, девица прикрыла рот ладонью. У Чернориза закатились глаза, изгибаясь дугой, он бился о мостовую. Девица быстро достала из ридикюля сложенный веер и, наклонившись, сунула между стучавших зубов.

Лангоф решил не рисковать и играл по мелочи. Без Данилы он не был в себе уверен, поэтому больше присматривался к обстановке, рассеянно делая ставки, улыбался игрокам. Он надеялся вернуться завтра и тогда пустить заведение по ветру. Но ему везло. Он постоянно выигрывал, даже выбирая невероятные комбинации. У него уже скопилась горка ассигнаций. Игра его захватила. Он заворожённо следил за шариком, весь внимание, покрылся испариной, то и дело промокая лоб платком. Иногда ему казалось, что он сам катится по красно-чёрному полю вместе с шариком, выбирая, где остановиться. Если бы на свете не существовало Чернориза, он, вероятно бы, подумал, что рулетка играет роль своеобразного причастия, а его мысли выразились бы тогда, возможно, так:

«Когда шарик мечется по кругу, нам открывается бездна нашего неведения. Мы ждём, когда откроется истина, и миг этого напряжения завораживает. В душе мы не верим в случай и пытаемся угадать предопределённое. Глядя на крутящийся шарик, каждый испытывает ощущение того, что кто-то знает его остановку. Делая ставки, мы хотим подтвердить свою сопричастность, и потому рулетка – таинство».

Да, барон Лангоф, вероятно бы, чувствовал нечто похожее, воспринимая происходившее именно так. И именно такими были бы его мысли. Если бы не было Чернориза. Но Чернориз был. Он ждал под уличным фонарём, и для него, как и для Бога, в рулетке не было секрета. А значит, рулетка не могла выступать в качестве таинства, не могла быть причастием.

– Ограничение ставок, – холодно произнёс крупье, глядя Лангофу в глаза.

Барон отвёл взгляд.

«Для первого раза достаточно», – оценил он выигрыш, решив прерваться.

– А вы и вправду приносите удачу, – кинул он на стол Неверову-младшему красненькую.

– Я же говорил! – быстро сгрёб её тот, зажав в кулак.

Барон пребывал в хорошем настроении и, задержавшись, улыбнулся:

– С такой удачей желаю вам побыстрее закончить университет.

Глаза у Неверова-младшего вспыхнули.

– Зачем? Чтобы сказать: «Я знаю только то, что ничего не знаю»? А может, я не знаю того, что давно знают всё?

Лангоф посмотрел с любопытством.

– Вы, значит, противник образования. Что же тогда, по-вашему, интеллект?

– Интеллект? Это способность сохранить своё мнение в мире, построенном на авторитетах.

– Ваша формулировка отказывает в нём большинству.

– Несомненно.

Неверов-младший залпом допил лафит, и Лангоф только сейчас заметил, как много тому передалось от отца.

– Ну, прощайте, – тепло сказал он. – Вы же умный, понимаете, что больше не нужны.

Неверов-младший покрутил красненькой.

– Так и сытую рыбу на блесну не поймаешь. Думаете, мне было приятно ваше общество?

Спускаясь по лестнице, барон покачал головой, решив, что совершенно не разбирается в людях. Толкнув дверь, он пожалел, что не распорядился Черноризу нанять извозчика, и теперь, на ночь глядя, придётся самому его искать. Улица была пустынна. Под мертвенно светившим фонарём не было никаких следов его слуги. Подняв воротник, Лангоф отправился в гостиницу пешком. То, что Данила покинул его по доброй воле, барон отмёл сразу – идти тому было некуда. Не найдя Чернориза в «Англетере», он предположил, что с ним случился эпилептический припадок, и решил завтра разыскать его в больнице. На следующий день, взяв извозчика, Лангоф объехал несколько лечебниц, но успеха не достиг. «А может, ушёл, – начал он сомневаться. – Всё бросил и ушёл?» Обращаться в полицию барон решил повременить, надеясь, что слуга найдётся сам. Он бродил по прямым петербургским улицам, вглядываясь в лица прохожих, точно на них могло быть написано о Черноризе, купив газету, пробежал отдел происшествий, но не нашёл в нем ничего подходящего. Ужинал он в гостиничном ресторане. Его столик был недалеко от входа, и он наблюдал, как приходившие дамы, поправляя волосы в зеркале при гардеробе, исподтишка ощупывали зал. Его соседом оказался рыжий чопорный англичанин, сносно говоривший по-русски. Он долго изучал меню, прежде чем выбрал варёную рыбу. Пока её готовили, они говорили о погоде, несносном петербургском климате, тумане на Неве, который сравнивали с лондонским, белых ночах, а когда принесли, то англичанин сморщил нос.

– Сом завсегда тиной пахнет, – равнодушно оправдывался официант, теребя переброшенное через руку полотенце. – А вы не знали?

– Если бы я знал, что вместо форели у вас подают сома, я бы заказал ростбиф, – вернул блюдо англичанин.

Приняв новый заказ, официант удалился. За окном густел вечер. Под лиловыми абажурами уже зажгли лампы, по стенам загорелись миньоны.

– А если бы вы знали будущее? – вдруг спросил Лангоф. – Чтобы вы сделали?

Англичанин выдернул салфетку, которую уже подвязал, собираясь есть, и закурил толстую сигару.

– Знал future? – сощурился он. – Это очень скучно, наверно. – Сложив пальцы пистолетом, приставил к виску. – Чем всё знать, лучше пиф-паф!

– Что же хорошего в том, чтобы гадать? – удивился Лангоф. – С тревогой надеяться, потом разочароваться?

Англичанин стряхнул пепел.

– Я долго жил в Индии, на этот счёт там есть такая легенда. Вы знаете английский?

Лангоф кивнул.

– Тогда я расскажу её, как услышал.

«Его звали Шанканджуна, и он прославился тем, что знал свою судьбу точнее гадалки. В юности Шанкаджуна служил гонцом у раджи. Раз сандалии натёрли ему ногу, и он отдыхал на кладбище, опустившись на могильный камень».

В зале неожиданно загромыхала музыка. На сцене появилось варьете. Англичанину пришлось повысить голос.

«И вдруг перед Шанкаджуной возник мертвец. Лунный свет пробивался сквозь изъеденные червями лохмотья. „Знай люди свою судьбу, они были бы счастливы, – покачал покойник останками головы. – Жизнь – страдание, потому что каждый миг приходится делать выбор. Но кому суждено умереть от укуса тарантула, не спасётся, избегая насекомых“.

В усах у мертвеца запуталась мошка, и её жужжание сливалось с голосом. Лязгнув костями, мертвец поведал Шанкаджуне его будущее. Подробности, с которыми он рисовал его, заставляли юношу вздрагивать. А чтобы он не забыл их, подарил ему зеркало, время в котором опережало реальное. „Заглядывая в него, – пояснил мертвец, – ты сможешь заглянуть в своё завтра“».

Возникший официант поставил перед англичанином ростбиф, но тот, небрежно ему кивнув, продолжил рассказ.

«С тех пор у Шанкаджуны умерли все желания. Поперхнувшись, он не пугался, зная, что откашляется, а встретив женщину, не мучился сомнениями, точно зная, ответят ли ему взаимностью. Он смирился с судьбой, ведь бунт подогревает надежда. Голодая, Шанкаджуна точно знал, когда утолит голод, вытаскивая занозу – когда утихнет боль. Он знал, что раздавит скорпиона, ещё до того, как на него наступал, и видел слова, в которые обернутся ещё не родившиеся у него мысли. Незнание своего часа делает нас бессмертными, его знание сделало Шанкаджуну бесстрашным. В схватках кшатриев он стоял под градом стрел, изредка ловя пернатую змейку, которую переламывал пополам. А когда становилось невыносимо скучно, он несколько дней не заглядывал в зеркало. В нашей памяти хранится прошлое, у Шанкаджуны хранилось воспоминание о будущем. Он знал, что споткнётся, и спотыкался, ведь будущего не избежать. Прежде чем заглянуть в зеркало, чтобы прочитать грядущее, он вспоминал, что уже видел своё новое заглядывание ещё в прошлый раз, когда украдкой подглядел в зеркало, открывшееся в зеркале. Эта картинка в картинке, содержащая саму себя бесконечное число раз, таила будущее, уходящее, таким образом, вглубь зеркал. Из-за бесконечной повторяемости во времени получалась петля, и, чтобы не сойти с ума, Шанкаджуна закрывал глаза.

Он наслаждался покоем до глубокой старости. Однако в конце жизни всё же разбил зеркало. Быть может, он понял, что мертвец его обманул, наградив своим счастьем – счастьем покойника».

Англичанин смолк, затушив сигару. Пододвинув тарелку, принялся за ростбиф. В ресторане уже пополз галдёж, поплыл табачный дым. Лезло из бутылок шампанское, за столиками гудели ульи подвыпивших компаний.

– Странная история, – натянуто улыбнулся Лангоф. – Особенно для такого места.

Не дожидаясь ответа, он бросил на стол скомканную купюру и, поклонившись, вышел.

Между тем Данила Чернориз уже неделю жил у губастой проститутки.

«Бедный, ты бедный, – причитала она, – все тебя бросили, никто не жалеет». Данила внимал ей равнодушно, как и всему, что происходило вокруг, принимая это как должное. Если он видел, что это должно случиться, то ожидал с неизбежностью, и сбывшееся не удивляло его. Девица этого не понимала. «А знаешь, сколько перебывало в моей комнате? – щекотала она его грудь растрёпанными волосами. – Я и сама не знаю. Может, ни одного, раз я никого не помню? – Она расхохоталась и тут же вздохнула: – А вынесла одно: нет в людях ни милосердия, ни благородства». Закрывая глаза, Данила отворачивался к стене. «Спи, миленький, – целовала его в затылок девица. – Может, во сне увидишь жизнь светлую». Но Данила Чернориз не видел снов. Засыпая, он проваливался в чёрную бездну, будто умирал, и обступавшая его тьма приносила абсолютный покой. Такова была плата за сны наяву. Данила не помнил, где жил с бароном. Он не смог бы объяснить адрес гостиницы, зато ясно видел, что встретится с ним. Так было записано в книге судеб, и Данила, как всегда, обречённо подчинился.