Секретное задание, война, тюрьма и побег - Ричардсон Альберт Дин

Ее младший сын, одиннадцатилетний мальчик, проводил нас на пять миль к дому другого юниониста, который принял нас, даже не поднявшись с постели. Он подробно рассказал нам об одной узкой и тайной тропе, которую нам без его помощи было бы непросто найти.

По морозному и обжигающему щеки воздуху мы скорым шагом направились вдоль долины, по дну которой стремительным потоком несся бурный горный ручей — в мрачном обрамлении крутых, в несколько сотен футов высотой, поросших соснами и зарослями болиголова горных склонов. На протяжении 12-ти миль дорога пересекала ручей 29 раз. Мостами служили броды — для верховых и повозок, и легкие мостики для пешеходов. Насквозь промерзшие и окоченевшие, мы обнаружили, что ходьба по обледеневшим и скользким бревнам да еще и в темноте — весьма сложное и опасное искусство. Самым неловким из нас был Вулф — он несколько раз падал в ледяную воду, но, все-таки вовремя и быстро выскакивал из нее. С величайшей смиренностью и безмятежностью он воспринял наше предположение, что даже если допустить, что вода является его родной стихией, он, должно быть, весьма необычный человек, раз предпочел плавание ходьбе, особенно, если учесть нынешнюю температуру воздуха.

На одном из мостиков не хватало одного бревна — его унесло потоком. Мы обошли это место в радиусе ста футов, но не могли найти даже волосинки, с помощью которой Магомет перешел через бездну. Но насколько каноэ древнее кораблей, настолько и ноги проще, чем мосты. Мы вошли в водку по пояс, и перешли реку лавируя между плывущими по ней льдинами.

Наши одежды пострадали так же сильно, как их владельцы. У нас не было зеркал, поэтому я ничего не могу сказать о себе, но мой коллега мог бы стать моделью для живописца. Любой, кто видел его, согласился бы, что это был именно тот самый случай, поскольку такой столь фантастичной и безумной оборванности никоим образом нельзя было достичь при обычных житейских обстоятельствах. Похоже, судьба сама твердо решила — раз Джуниус вошел в Конфедерацию голым — оставив большую часть своего гардероба на дне Миссисипи — следовательно, и выйти из нее он должен был в таком же виде.

Пальто у него не было. Панталоны — в клочья изорваны острыми шипами терновника. Шляпа у него имелась, но это нельзя было назвать шляпой. После того, как он потерял свою в амбаре мятежников, это был дар одного дружественного африканца — «Интеллектуальной Контрабанды» — своему старому другу — «Надежному Джентльмену» — африканцем, который с таким трогательным пониманием приличий понимал, как неловко и униженно чувствовал бы себя корреспондент «The Tribune» разгуливая с непокрытой головой, в то время как в Америке есть, по крайней мере, один негр, у которого есть своя личная шляпа! Это чудо из белой шерсти эпохи Древнего красного песчаника, с округлым, как у сахарной головы верхом, и широкими, как у эскимосского капюшона, отворотами.

Его сапоги являлись «огромным» опровержением всех сообщений о том, что у мятежников плохи дела с кожей. Я хочу, чтобы вы поняли, что это не красочная метафора, а результат аккуратных и точных измерений, благодаря которым их заслуженно можно называть «семимильными» сапогами. Та небольшая часть его тела, которая находилась между верхом голенищ его сапог и нижней части его шляпы, была закутана в старое серое, стеганое одеяло сторонников Сецессии — и в общем, если к тому еще добавить его бледное лицо, в своем необычайном костюме, он выглядел как замечательный гибрид Гения-Интеллектуала и Мятежника-Бушвакера!

Еще до рассвета мы уже стучались в двери одиноко стоящего у подножия Блу-Ридж дома.

— Входите, — приветствовал нас голос.

Мы вошли и увидели сидевшую у камина женщину. Мы начали рассказывать о себе, но она почти сразу прервала нас:

— О, я знаю все о вас, вы — заключенные янки. Ваши друзья, которые были здесь вчера вечером, сказали нам, что вы идете следом, поэтому я сижу здесь и жду вас. Устраивайтесь у огня и просушите свою одежду.

А потом мы в течение двух часов слушали ее рассказы о войне. История почти каждой юнионистской семьи была полна романтики. Каждый неведомый нам горец был смел, проницателен и полон веры, и почти каждая зеленая гора была окроплена именно той алой росой, из которой вызрели столь яркие и спелые плоды.

Спрятаться здесь было просто негде, поэтому мы отправились к ее соседу, который тоже ждал нас. Он отвел нас в свой стоящий у дороги склад.

— Гвардия, — сказал он, — в прошлый четверг напрасно потратила на его осмотр массу времени, так что вряд им захочется навестить его снова.

Вскоре, лежа в теплой постели у жаркой печки, мы погрузились в душевный разговор с богом сна и сновидений.

XVI. Понедельник, 2-е января

Перед закатом от Бутби вернулся наш проводник, и заверил нас, что впереди все спокойно. И уже после того, как стемнело полностью, подкрепленные чаем и яблочным бренди, мы, по извилистым тропкам, вслед за нашим проводником, двинулись вверх по крутому, покрытому соснами склону Блу-Ридж.

Вид с вершины был красивый и впечатляющ, но не для нас — усталых и взволнованных.

Несколькими неделями ранее, провожавший нас юнионист отправил свою маленькую двенадцатилетнюю дочь — одну, ночью, на пятнадцать миль от дома по горам, чтобы сообщить некоторым сбежавшим от мятежников юнионистам, что гвардия выяснила их местонахождение. Они были предупреждены как раз вовремя, чтобы до прихода своих преследователей найти себе другое убежище.

Мы находились теперь на западной стороне хребта. Шел сильный дождь, мы вымокли до нитки, но мы были очень счастливы от того, что наш след затерялся и за нами уже никто не гонится.

«Приятный труд — целитель утомленья»[207],

хотя в данном случае, было приложено столько усилий, что панацея оказалась неэффективной. Томас Старр Кинг рассказывает историю о маленьком человеке, который на вопрос, сколько он весит, ответил:

— Как правило, сто двадцать фунтов, но когда я злюсь, я вешу целую тонну!

Я думаю, что любая из наших мокрых и покрытых волдырями ног, при каждом шаге глубоко увязавшая в раскисшей грязи, весила столько же, сколько и он! Словно жернова тащили мы их по холмам и долинам. Несмотря на то, мы не скучали по роскошествам Египта, мы все еще, с некоторым сожалением вспоминали о наших убогих бараках Солсбери, где, по крайней мере, мы имели крышу над головой и пучок соломы для подстилки. Кроме того, нам никто не запрещал вспоминать о жене Лота, поскольку соляной столп, несомненно, стоил бы невероятно много деньгами мятежников — но у нас не было никакого желания восторженно обсуждать их скудные пайки и убожество их интендантского департамента.

В полночь мы вышли к берегам Нью-Ривер — в том месте ее ширина составляла 250 ярдов. Наш гид перевез нас поочередно, одного за другим, на спине своей лошади. Вероятно, мы находились миль на 500 выше по течению того места, где Грейт-Канова встречается с Огайо, но это была первая река, за которой начинался Север, и так сладостно звенела в наших ушах ее мягкая и нежная песня о доме и свободе. Земля Обетованная простиралась перед нами, и сияющая река казалась нам сверкающим лучом, озарявшим ее границы. Намного красивее Аваны и Фарфара, рек Дамасских, это был Иордан, ведущий ко всему тому, что мы любили и желали достичь.

В два часа ночи мы добрались до твердых и убежденных юнионистов, которые возвели свой дом в романтической, со всех сторон закрытой горами, зеленой долине.

Наш новый друг — человек геркулесовского телосложения и обладатель великолепного трагического голоса, пришел к нам — отдыхавшим у старого коттон-джина — грустным и насквозь промокшим, а затем обратился к нам с пафосом, коему позавидовал даже сержант Бузфуц: